Но до кучи смешались всякие-разные аргументы в пользу посещения Москвы, некоторые из них были очень похожи на объективные, а некоторые — субъективны настолько, что становились неотразимыми.

Ну, во-первых, посмотреть на потрясающую встречу арьергарда генерала Милорадовича и передового отряда маршала Мюрата. Это замечательное предупреждение Милорадовича, что если его вот прямо сейчас не пропустят на выход без боя, то он спалит ко всем чертям Москву. Сказано это было с такой уверенностью, что Мюрат предпочел ждать, пока русские уйдут. Вот посмотреть на эту сцену Трубецкому хотелось необыкновенно.

Во-вторых, родственники Чуева. Зная, что начнется в Москве к ночи и продолжится три дня, Трубецкой просто не имел права останавливать ротмистра. Получится вывезти — слава богу, Алексей Платонович будет счастлив, а у него в последнее время не слишком много поводов радоваться.

В-третьих, Трубецкой уже давно обещал мужикам из своего отряда при первой возможности дать немного прибарахлиться.

Воинский обоз французов — штука, конечно, богатая, но вот чтобы разжиться самоварчиком, платьишком, а то и шубой для супруги, одежкой для деток, обувкой там, посудой — совсем не подходящая. Пока. Во время отступления Великой Армии от Москвы все будет совсем по-другому, солдаты двунадесяти национальностей забьют ранцы и повозки массой полезных в крестьянском хозяйстве вещей и станут целью не только правильной, но и выгодной. А пока упускать такую возможность, как брошенное добро московских обитателей, было по отношению к мужичкам делом несправедливым и обидным.

И кроме этого, была у Трубецкого задумка проверить мужиков на вшивость.

Грабить… собирать богатство мужики решили не артельно, а по-семейному, загодя вызвали из деревень родственников, до сих пор в войне не участвовавших, братьев, свояков, деверей и даже жен с сестрами. И никто не спросил у князя: откуда он знает, что французы второго сентября войдут в Москву и что третьего там все уже будет гореть? Привыкли, что барин не ошибается.

В Москве должны быть вовремя, вечера и ночи как раз хватит… Соблазн нахапать и отвалить до лучших времен будет не просто большой — гигантский. Да и советчиков, что, мол, «довольно, Петруха, разбойничать и жизнью рисковать, чего это ты будешь по лесам душегубничать, когда добра набрали — до конца жизни хватит», будет множество.

Вот и хотел Трубецкой глянуть — кто удержится, устоит перед соблазном. Он слабо надеялся, что уговор «медь себе, серебро в артель, а золото барину» будет выполнен, но пришла пора разобраться, кому можно будет в дальнейшем доверять в непростых операциях, а кого можно будет без сожаления отпустить.

Это же касалось и интернациональной части отряда. За два месяца партизанства к отряду Трубецкого прибились четыре испанца, два вестфальца, баварец, три итальянца и поляк. Кого-то из них он отбил у французских жандармов, поляка Томаша Бочанека спасли от мародеров, испанцы пришли сами, желая сражаться с французами и отомстить за Сарагосу… Им тоже стоило дать возможность сделать выбор.

И еще Александра…

Тут уж была полная нелепица, сопли в сиропе и прочие дворянские цацки-пецки… Ну чего уж проще — запереть слепую девчонку в сарае, оставить того же Томаша для присмотра, паренек сметливый, прекрасно поймет возможные риски для прекрасной дамы. Играет в рыцаря поляк, вздыхает, бросает нежные взгляды — без надежды и перспектив, происхождением не вышел, бедняга, с ума от любви сходит, но не настолько ополоумел, чтобы подвергать смертельной опасности даму своего сердца.

Идиотом оказался сам Трубецкой.

— Я должна ехать в Москву, — сказала Александра, глядя невидящими глазами в его лицо. — Я хочу поехать в Москву!

И он, зная, что она ничего не видит, все равно отвел в сторону взгляд и даже, кажется, покраснел. Господь, конечно, каждому определяет крест по силам, но и послаблений не дает. Тяжко и больно. И стыдно.

— Ну зачем вам это, Оленька, — вмешался Чуев, видя, что князь никак не может собраться с силами и возразить. — Вы же…

И ротмистр осекся, сообразив, что собирался привести аргумент, мягко говоря, некорректный.

— Я все равно ничего не увижу? — вскинув голову, спросила Александра. — Вы это хотели сказать, Алексей Платонович?

— Ну… — протянул гусар. — Я, конечно, не хотел вас обидеть…

— Да ну что вы, Алексей Платонович, — искренне улыбнулась Александра. — Чтобы вы решились обидеть девушку… да еще и слепую, беспомощную… В это не поверит никто из тех, кто вас знает. Вы, в конце концов, дворянин и офицер…

Трубецкой скрипнул зубами, и Александра, услышав это, снова повернула лицо к нему.

— Я не могу видеть поверженную Москву, но я хочу услышать. — Лицо Александры стало серьезным, возле губ залегла складка, а голос прозвучал жестко и резко. — Я хочу слышать, как подковы коней польских рыцарей стучат по московским мостовым. Слышать, как рушатся дома московитов, как кричат испуганные люди, понимая, что пришла расплата… И за то, что творили они… их близкие… их соплеменники в Польше. В Варшаве…

— Вы хотите слышать, как кричат женщины, которых насилуют? — тихо спросил Трубецкой. — Как голосят матери, дети которых умерли у них на руках? Как расстреливают ни в чем не повинных людей?..

Александра не ответила. Просто стояла и смотрела в лицо Трубецкого. Ярко-зеленые глаза. Глаза, которые по его вине ничего не видят.

— Если вы боитесь, что я вас выдам французам, — сказала наконец Александра, громко и четко произнесла, так, что голос ее был слышен далеко, — то я могу дать вам слово, что не сделаю ничего, что может нанести вам вред. Вам лично и вашим людям. Если вы боитесь.

Да пошли вы все, подумал Трубецкой с раздражением, с вашей дворянской честью. К чертям собачьим! Это вы друг друга на «слабо» берите, а я в эти игры с детства не играю. Это ваше «слабо» — для дебилов и умственно отсталых… Я даже спорить не буду, подумал Трубецкой. Решительно так подумал, уверенно, а потом сообразил, что и решительность получается какая-то неуверенная и уверенность не так чтобы решительная.

Вон странное выражение появилось в глазах ротмистра, нечто среднее между брезгливостью и жалостью. Чуев полагает, что знает Трубецкого, знает, что князю наплевать на такие абстрактные понятия, как воинская честь, благородство и общее человеколюбие. Это так ротмистр Чуев полагает. Кажется ему.

Собственно, и сам Трубецкой был уверен в этом, но вот сейчас, после слов беспомощной и безоружной девушки, уверенность в этом куда-то исчезла. Засмеяться сейчас и сказать нечто вроде «ничего у вас, милая, не получится». И отправить ее под замок. И не обращать внимания на выражение лица Чуева, на разочарование в глазах Томаша Бочанека… Даже мужики вон неподалеку топчутся, поглядывают украдкой — опозорится барин или глупость сделает?

Хотя не исключено, что все это Трубецкому просто примерещилось.

— Ладно, — сказал Трубецкой. — Я отвезу вас в Москву.