Как же все гармонично, думал Леон.

— Моему папе нравился Элвис, — Она пыталась перекричать музыку. — Помню, когда я была маленькой, я смотрела фильмы про него — знаешь, их обычно показывали по воскресеньям, днем! И казалось, он всегда был либо на Гавайях, либо в армии. — Она улыбнулась, и у Леона сжалось сердце.

— Я думала, что он кинозвезда, как Стив Маккуин или вроде того. Клинт Иствуд! Я никогда не думала, что он певец. — Ее очаровательные глаза наполнились скорбью, скорбью по ушедшим воскресным дням, когда они с папой смотрели фильмы Элвиса. — Что он был певцом, я хотела сказать.

Леон с энтузиазмом закивал и наклонился к ней поближе, чтобы она услышала. Его губы оказались в нескольких сантиметрах от ее лица.

— У всех нас странные взаимоотношения с музыкой, которую любят наши родители, — сказал он, а она задумчиво улыбнулась.

Леон мысленно чертыхнулся — ну почему тебе обязательно надо сказать что-нибудь умное? Теперь она считает тебя самонадеянным гусаком!

— О, я понимаю, о чем ты, — вдруг ответила она. — Моей маме нравится Фрэнки Воган, и я сама всегда к нему с симпатией относилась!

А потом, когда они наговорились, Леон совершил немыслимое — он начал танцевать. Леон танцевал, и мир отошел на задний план. Он танцевал, забыв о концерте Лени и «Рифенштальз», забыв о «Красной мгле», брошенной на столике, липком от пролитого спиртного, — и почти забыв о Дэгенхэмских Псах, которые выслеживали его в ночи. Но ведь здесь им никогда его не найти! В «Голдмайн» он был в полной безопасности.

Поэтому Леон забыл почти обо всем, за исключением играющей музыки и самой прекрасной девушки на свете.

Леон танцевал — а в его случае это было скромным покачиванием из стороны в сторону вкупе с задумчивыми киваниями головы под шляпой и поднятым кверху указательным пальцем правой руки, словно он собирался сделать важное замечание, — но никому до этого не было дела! Вот чем поражал его «Голдмайн». Никому не было дела, крут ли ты, повторяешь ли верные движения или же танцевать тебе так же необходимо, как и дышать! Вот чем ему так нравилось — ох как нравилось — это место.

Это было очень своеобразное заведение. Здесь тусовались и танцоры, и крутые парни, и павлины, и у каждой группы были собственные ритуалы. Но, как ни странно, здесь оставалось место и для кого-то вроде Леона. Для замороченного панка вроде него! Просто нужно было собраться с духом и сделать этот гигантский шаг в направлении танцпола. Как оказалось, этот шаг был похож на шаг в пропасть. Сделал это однажды — и отступать уже некуда.

Танцы — что всегда казалось Леону таким же неосуществимым, как взлететь, — были совершенно нормальным явлением в «Голдмайн». И он танцевал, танцевал несмотря на тревогу и усталость, которая обычно наваливается после одной дорожки амфетамина. Он танцевал, несмотря на жуткий отходняк. Леон двигался под музыку, которой никогда раньше не слышал, — чудесную музыку! Густой и насыщенный фанк, заливистые и нежные струнные и голоса, экстатические, словно хор ангелов, — эти люди действительно умели петь, эти голоса были поставлены в церковном хоре и натренированы на углах улиц. Он танцевал и был всецело поглощен ее сияющим лицом. Она ослепляла его. Она парализовывала его. Просто находясь в ее обществе, Леон останавливался, колебался в нерешительности, терял дар речи от смущения. Но она постаралась облегчить его муки.

Когда они сделали перерыв в танцах и направились к бару за «отверткой» (для него) и «Бакарди» с колой (для нее), она вела себя настолько непосредственно и непринужденно, что его язык с ногами потихоньку начинали расслабляться.

— «Золотая осень» подчеркивает скулы, — заметила девушка.

Оказалось, что в этом она хорошо разбиралась, этим зарабатывала на жизнь — стригла, завивала и красила волосы в салоне под названием «Волосы сегодня». Она осторожно приподняла край его шляпы, чтобы оценить ущерб, нанесенный «Золотой осенью». Леон отступил на полшага назад.

— Ой, да брось. — Она улыбнулась. Леон не мог понять, заигрывает она с ним или просто старается быть вежливой. — Не стесняйся.

— О’кей, — сказал Леон, скалясь как безумец.

А потом — как же легко ей это удалось! — Леон последовал за самой прекрасной девушкой на свете в ее естественную среду обитания — обратно на танцпол. Время остановилось, время здесь было просто бессмысленно. Лучи света отражались в хрустальном шаре под потолком, который медленно вращался, бросая красочные блики на ее лицо. Леон знал, что это лицо будет помнить и на смертном одре.

Она танцевала, изящно покачиваясь — делая маленькие шажки на своих высоких каблуках. Она почти и не двигалась, но отчего-то Леону казалось, что она великолепно танцует. Волосы падали ей на лицо, она откидывала их назад с загадочной улыбкой — такой улыбкой, словно вдруг вспомнила, где находится, или что-то смешное только что пришло ей в голову. Само совершенство. Гораздо лучше Сибилл Шеферд, решил для себя Леон.

И еще одно немаловажное обстоятельство — она была просто неотделима от музыки. Леон танцевал впервые в жизни, и эти невероятные мелодии — истории о мире, разрушенном и вновь обретенном благодаря любви, — он не сможет слушать их снова, не вспоминая об этом сказочном лице.

«Если я не могу быть с тобой… Я не хочу быть ни с кем, детка… Если я не могу быть с тобой… Оу-оу-оу…»

— Эй, — вдруг обратилась к нему самая прекрасная девушка на свете. — Ты что, болеешь?

Леону не хотелось лгать ей.

— Нет. Нет, я просто принял наркотики.

Она подняла брови. Он испугался, что теперь она развернется и уйдет прочь. Впервые за весь этот вечер его охватил настоящий ужас. Страх, что он никогда больше ее не увидит.

— О, тебе не стоит принимать наркотики, — сказала она. — Человек сам на себя не похож, когда принимает наркотики.

Леон никогда не смотрел на это под таким углом. И внезапно он понял, что ему просто необходимо кое-что выяснить.

— Как тебя зовут? — спросил он, а подразумевал под этим совсем другое: «Позволишь ли любить тебя вечно?»

И она сказала ему.

Терри ощущал себя туристом, путешествующим по лабиринтам собственной жизни.

Завод ничуть не изменился. Из его недр доносилось металлическое урчание, как из огромного корабля, дремлющего в ночи, а вонь ячменя вперемешку с солодом и ягодами можжевельника вызывала тошноту.

Интересно, что будет с ее вещами. В прошлом расставания давались ему легко. Все его бывшие девушки жили с родителями. Когда отношения исчерпывали себя, нечего было рассортировывать. Вы расходились своими дорогами, а потом, несколько месяцев спустя, возможно, встречали их с другим в обнимку и обручальным кольцом на пальце. Встречали в парке или замечали знакомое лицо в проезжающей мимо машине и больше не видели. Но все было гораздо сложнее, если вы жили вместе. Тогда появлялись вещи.

Ее сумки с оборудованием для фотокамеры, рулоны пленки, обзорные листы, большие картонные коробки с надписью «ИЛФОРД» на боку. Записи Ника Дрейка, Тима Бакли и Патти Смит. Ее подарочные книги о фотографе Виджи, Жаке Лартиге и Доротее Ланге. Легкие платья, узкие брючки, огромные бутсы. Потрескавшаяся посуда из «Хабитэт». Все эти вещи перекочевали к Терри на «форде» ее отца. Ими битком был набит багажник, заднее и пассажирское сиденья. Терри вытер глаза, уставился на завод. Скорее всего, ее вещи покинут его дом тем же способом, каким и приехали. Ему не хотелось это видеть. Не хотелось при этом присутствовать.