Сегодня у тети Фи на уроке было три ученицы, все тихони. Я не сердился на Звана за то, что он так долго на них таращился. Одна из них теребила какую-то блузку, другие две как пай-девочки сидели за швейными машинками. На нас они не обращали внимания. В отличие от тети Фи, которая пристально рассматривала Звана.

— Как хорошо, — сказала тетя Фи, — что я наконец-то могу познакомиться с твоим другом.

Зван не слушал тетю Фи. Он поедал глазами девушку, теребившую блузку. Она смотрела на него большими голубыми глазами, и я сделал вывод, что Зван на самом деле донжуан.

— Ах, — сказала тетя Фи, обращаясь к Звану, — я все знаю, даже представить себе невозможно.

Голубоглазая девушка пыталась вдеть нитку в иголку. При этом она скосила глаза — так, как может скосить глаза только голубоглазая девушка, и на секунду я так жутко влюбился в нее, что даже забыл, в кого я на самом деле влюблен, хоть я и знал, что быть без ума сразу от двух девушек нельзя, так не полагается, потому что, когда вырастешь, можно жениться только на одной, а не на двух или трех. Зван почесал затылок. Он, как и я, прибалдел от этой тихой косоглазой девушки.

— Это был настоящий кошмар, — сказала тетя Фи. — Война есть война.

Теперь Зван перевел взгляд на тетю Фи.

— Простите, — сказал он, — я невнимательно слушал, что вы говорите?

— В детстве, — рассказывала тетя Фи, — у меня был знакомый мальчик, такой, как ты, мы часто гуляли вместе, наверное, мы дружили. Потом я его часто встречала на Амстелвелде. А теперь больше не встречаю, это так странно — я видела его на Амстелвелде каждый понедельник, а во время войны его забрали, потому что он был… потому что он был такой же, как ты, малыш, так что радуйся, что ты остался в живых.

— А у тебя из носа капля свисает! — закричал я девушке с иголкой и ниткой.

Она вытерла нос, сердито посмотрела на меня, и я громко расхохотался.

— Нам еще надо купить хлеба, Томас, — сказал Зван.

Мы сломя голову бросились вниз по лестнице и выскочили на улицу. Тут мы чуть не попали под колеса велотележки Хейна. Бедняга с риском для собственной жизни сделал резкий поворот и врезался в фонарный столб, после чего грохнулся на затвердевший снег. И со смехом остался лежать.

Мы со Званом помогли двухметровому великану встать на ноги.

— Ребята, — сказал Хейн, — сегодня воскресенье! Здорово, да?

— Сегодня суббота, Хейн, — сказал я.

— Суббота — тоже здорово, — сказал Хейн. — Хотите прокатиться, да?

Когда мы залезли в кузов Хейновой велотележки и стали смотреть в небо, чтобы не видеть, как опасно он едет, я сказал Звану:

— Глупая у меня тетя, да?

— Да нет, — сказал Зван. — Нас многие пугаются — те, кто что-то слышали, о чем раньше не знали или не хотят знать. Это ты ей обо мне рассказал?

Я помотал головой:

— Это тетя Йос.

— Да, конечно, — сказал Зван, — как я не догадался.

— Когда тетя Фи смотрит на меня, — сказал я, — она видит полусироту и уже плачет. А ты полный сирота, ты даже втройне сирота. А чего ты так пялился на этих девчонок?

— Они с нами не разговаривали, — сказал Зван.

— Так то же девчонки! — сказал я.

— Они учатся шить и кроить — а зачем?

— Чтобы в будущем ставить заплаты на брюки мужу и шить из старых отцовских костюмов одежду для своих десяти детей. Вот они и учатся, Зван.

Зван усмехнулся.

Я посмотрел вбок; мимо нас вплотную проезжал гигантский грузовик, так что я снова стал смотреть в небо.

— Я отвезу вас на набережную Эй! — крикнул Хейн.

— Нет, Хейн, высади нас на площади Фредерика!

Я смотрел на Звана. Дико трясясь в этой тележке с колесами без шин, он глядел в небо и казался совершенно расслабленным.

— Твой старик еще надавал тебе оплеух, Хейн? — спросил я.

— He-а, пальцем не тронул, ни сегодня, ни вчера.

— Стареет твой отец, да?

— Папа стареет, папе уже тяжело меня лупить.

Хейн умирал со смеху.

— Осторожно, Хейн! — крикнул я.

На площади Фредерика он затормозил так резко, что велотележка чуть не перевернулась на скользкой мостовой.

Ближе к вечеру мы со Званом стояли в нише при входе в какой-то дом. Бет стояла на улице чуть дальше и нетерпеливо ждала нас. Я подсчитывал свои монетки по десять и двадцать пять центов, Зван подсчитывал свои, и результат был совсем неплох.

— У нас куча денег, — сказал я. — Ты человек экономный?

— Сегодня — нет.

— А у Бет хватит денег?

— У Бет есть целый кошелек, полный монет.

Я даже присвистнул.

— Это будет великий день, — сказал я. — Я не хочу в «Синеак», давайте сходим в настоящий кинотеатр, большой, с бархатными сиденьями. Там показывают фильмы для любого возраста. Что ты хочешь — фильм с музыкой или с драками?

— Хочу на фильм, где дерутся и поют.

Идти по городу вместе с Бет было совсем не так, как без нее. Для тринадцатилетней девочки она шла немыслимо большими шагами, так что нам была видна только ее спина. Время от времени она оборачивалась к нам и кричала: «Сегодня я устраиваю себе выходной!» или: «Сегодня я ни из-за чего не расстраиваюсь!»

— Мы идем в кино! — крикнул я ей. — В настоящий кинотеатр.

— Я плачу! — крикнула Бет.

— Она платит, — сказал я Звану.

— Какая она сегодня веселая, а? — сказал Зван.

— Я от тебя без ума, Бет! — крикнул я, когда она уже перешла через Вейзелстрат, а мы еще стояли на тротуаре.

Она обернулась:

— Что ты говоришь? Я ничего не слышу!

Потом помахала нам и засмеялась.

Я не стал повторять того, что сказал.

— Она прекрасно все услышала, — сказал Зван.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Она засмеялась, — сказал Зван. — А смеется Бет два раза в год.

— Может быть, она не смеется, когда ты рядом.

— Может быть.

— А почему ты ни в кого не влюбляешься?

— Мне нравится Лишье, — сказал Зван, — ты же знаешь.

Вот тебе и на. Я рассердился.

— Сегодня я ни из-за чего не злюсь, — сказал я.

Машин больше не было, мы могли перейти через улицу. Пока мы переходили, я шепнул Звану на ухо: «Скажи ей потихоньку, что я в нее втюрился».

— И не подумаю, — сказал Зван.

Бет дала нам по две лакричные конфетки — два черных кружочка на ледяной ладони.