Зван обалдел точно так же, как и я. Я это чувствовал, хотя между нами была Бет.

А потом принцесса сидела в огромнейшей ванне, полной пены. Виднелась только ее голова. Она смеялась. Белые зубы блестели. Из воды медленно поднялась ее белая рука. Я подумал: ах, пожалуйста, не вылезай из этой пенной воды, я хочу спокойно смотреть кино, я не хочу свихнуться. Когда одна из служанок приблизилась к ванне с большой белой накидкой, я перестал дышать. Вот сейчас это и будет, думал я, мне конец, сейчас я увижу ее нагишом, а я этого не хочу, я сижу рядом с Бет, я хочу домой, я хочу читать скучную книжку, ну пожалуйста, ведь на ней наверняка надет купальный костюм, иначе я умру. Принцесса вылезла из ванны, но служанка так ловко держала накидку, что видна была только голова принцессы. Опасность миновала. Я с облегчением перевел дыхание.

— Ты заснул, Томми? — шепотом спросила Бет.

Я вздрогнул от ее шепота.

— Нет, — сказал я.

Я был в полудреме, но из фильма ничего не пропустил, и мне хотелось, чтобы он никогда не кончался, я готов был сидеть здесь дни напролет.

Али-Баба и принцесса поцеловались, и на этом фильм закончился.

Я сидел, словно приклеившись к сиденью, а Бет ждала терпеливо.

— Фу-ты ну-ты, — сказал я ей, — ты когда-нибудь видела что-то подобное?

— Просыпайся, Томми.

Я вздохнул. Как бы она окончательно не привыкла называть меня Томми.

После кино мы шли рядом с Бет по сплошному ледяному катку на канале Регюлир.

У домов, стоящих вдоль канала, время от времени мы видели людей, но на льду кроме нас не было никого; в окнах здесь и там горел свет.

Я сделал вид, что поскользнулся.

Бет схватила меня за руку выше локтя. Ей совсем не хотелось, чтобы я грохнулся и насмерть разбился.

А мне не хотелось, чтобы она меня отпускала, поэтому я сказал:

— Если хочешь, чтобы я добрался до дома живым, то держи меня покрепче.

Зван шел следом за нами.

Я обернулся посмотреть на него. Он шел, глядя себе под ноги. Почувствовав мой взгляд, поднял голову. Боже мой, какой бледный!

— Не расстраивайся, Зван, — сказал я. — Ничего страшного. Завтра посмотрим это же кино еще раз.

— Нет, — сказал он.

— Тебе паршиво, Зван?

— Да.

— Почему?

— Не твое дело.

— Мне тоже паршиво. Хочешь скажу почему?

— Нет.

— Я бы тебе все равно не рассказал.

Бет шла быстрее меня, так что казалось, будто она тащит меня за собой.

— Я тебе не собачка, — сказал я.

Около Амстелвелда мы остановились. Посмотрели на деревянную Амстелскую церковь. Со льда она выглядела гораздо массивнее, чем обычно. Зван и Бет вдруг показались мне очень маленькими.

— Принцесса ужас какая красивая, да, Зван? — спросил я.

— Ее зовут Мария Монтес[22], — сказал Зван, — это самая красивая женщина на свете.

— Неужели нет никого еще красивее?

— Слушай, перестань.

Бет вмешалась в наш разговор.

— Это вы о ком? — спросила она.

Добрая верная Бет. Маленькая заботливая мамочка, вот она кто.

— По-моему, дурацкий фильм, — сказала Бет. — Без конца дерутся и дерутся.

— Я больше никогда не пойду в кино, — сказал Зван.

— Почему? — спросила Бет язвительно.

Я ничего не сказал — я жутко люблю Звана и прекрасно понял, что он имеет в виду. От такого потрясающего фильма внутри все переворачивается — это не то удовольствие, которое должен получать нормальный зритель; это просто ужас, каким себя чувствуешь несчастным, когда фильм кончается.

— Если ты не понимаешь, то… — сказал Зван, обращаясь к Бет, и плотно сжал губы.

— То что? — сказала Бет.

— Ничего.

— Скажи же, Пим!

— Если не понимаешь, то уж, значит, никогда не поймешь.

— Как тебе не стыдно так говорить!

— Ты же сама спросила.

— Вот уж дети малые, — сказала Бет, — вы глупые малые дети.

Она решительно развернулась и пошла прочь от нас большими шагами, прямо под мост, — решительная девушка, которой ни до кого нет дела.

Мы со Званом побежали за ней рысцой. Я поскользнулся и сел на попу. Зван помог мне встать.

— Она здорово злится, — сказал я.

— Она расстраивается, — сказал Зван.

— Почему?

— Потому что сегодня такой чудесный день, — сказал он.

Ну вот, опять. Зачем он сказал, что сегодня чудесный день? О тех вещах, которые на самом деле чудесные, нельзя так говорить, как он этого не понимает…

Мы посмотрели сквозь проем моста и увидели, что фигурка Бет становится все меньше и меньше.

Тетя Йос в Харлеме.

У нас впереди еще длинный вечер и целая ночь — у нас троих. Я чуть не задохнулся от счастья, хотя мне и было очень грустно после кино.

— Как ты думаешь, — спросил я, — зима когда-нибудь кончится?

— Думаю, что да, — сказал Зван.

Мы шли не спеша от моста на канале Регюлир к каналу Лейнбан, под мостом остановились, я стал колотить сам себя руками, чтобы согреться, — как мне казалось, так же сильно и ловко, как это делают продавцы на рынке. Зван последовал моему примеру. Выглядело это так, будто он колотит себя, потому что заслужил наказания.

На льду канала Лейнбан мы еще немного постояли на том месте, где Зван рассуждал о зимнем льде — льде, который, возможно, никогда не растает. И еще мы тогда разговаривали о маме.

— Ты ведь всегда здесь жил, да? — спросил Зван.

— Да, — ответил я и указал на свой дом. — Всю жизнь вон в том доме.

Мы смотрели на мой дом.

— Раньше, пока я гулял, мама всегда стояла у окна. Мне не разрешалось подходить к каналу слишком близко. Но я не слушался. И всегда жутко пугался, когда слышал, как мама открывает окно. «Отойди от воды, — орала она, — вот дождешься, что я тебе ноги переломаю!»

— Ты любишь Амстердам?

— Понятия не имею.

— Я никогда не забуду Амстердам, никогда.

— Почему ты так говоришь? Что за чушь! Как это ты можешь забыть Амстердам, когда ты здесь живешь?

Я чувствовал, что он темнит. У него это было написано на физиономии.

— Что с тобой, Зван? — спросил я.