– Я умолчал о них из чувства сострадания, ибо в Лованио такие же импотенты и ханжи, как и вы оба. Мои бедные маленькие девушки, вас давно никто не обслуживал, поэтому вы и стали такими брюзгливыми, – ответил Коломан, хватая Популеску, расстегивая ему ремень и выливая остатки пива из кружки прямо тому в брюки. Последовала бурная потасовка между обоими, которая, однако, вскоре прекратилась, поскольку все слишком сильно смеялись.

В те времена религиозных разногласий, продолжал свой рассказ Коломан, когда вся троица вернулась к приличному поведению, Вена уже не принадлежала к местам Sapientia Universalis.[30]Императорской столице приходилось сражаться с иными врагами: постоянной угрозой чумы, турецкой опасностью, все время стоявшей на пороге, и, в первую очередь, хронической нехваткой денег в казне, что отражалось на жалком оснащении университета. Профессорам платили с опозданием, иногда па несколько месяцев, кроме того, векселями вместо наличных денег. Лучшие преподаватели начали забрасывать венский Атеней, оставляя поле деятельности коллегам средней руки и даже почти не квалифицированным. Многих и титул профессора не украшал, они оставались просто doctores.[31]Бесконечная смена кадров, которые все время искали себе местечко получше, с годами еще больше ухудшила ситуацию. Уровень обучения упал, учебники с каждым годом становились все хуже, повсюду царило чувство бесполезности знания. Во время Тридцатилетней войны, за менее чем половину столетия повергнувшей на колени весь континент, пришли в упадок и образ жизни, и добрые традиции студенчества. В 1648 году наследник престола Фердинанд, сын императора Фердинанда III и очень образованный молодой человек, решил поступить в Alma Mater Rudolphina, чтобы подать всем хороший пример. Пятнадцатилетний молодой человек был первым из Габсбургов, кто записался в университет. Но это продолжалось недолго: шесть лет спустя Фердинанд внезапно умер от оспы и оставил трон императору Леопольду, своему младшему брату, который, к сожалению, был гораздо менее одарен, чем он. Студенты вскоре снова стали грубыми, они предпочитали предаваться чревоугодию и радостям жизни, а не учебе. Потасовки и дуэли были повседневностью, безо всякого страха Божьего молодые studiosi[32]устраивали кавардак в трактирах, избивали стражников, нападали на безоружных прохожих и грабили их, не говоря уже о преследованиях евреев. Университет и его учащиеся обладали ведь множеством привилегий, которые империя предоставила им еще в давние времена, и так получилось, что студенты, которых признавали виновными в убийстве или другом тяжком преступлении, были помилованы или с легкостью уходили от процессов. И даже в спокойной Вене уже не было ничего примечательного, когда обнаруживали труп студента.

Мало помог и добрый пример, поданный императором Иосифом I, когда десять лет назад он – одаренный талантами и знаниями не менее своего предшественника Фердинанда, покойного брата его отца, – решил поступить в Alma Mater Rudolphina.

В университете императорской столицы ценилось только одно: наслаждение.

– Когда мы устраиваем снятия или другие праздники, все получается великолепно. Декан приходит всегда, потому что уважает старые традиции, – заключил Коломан, едва стоящий на ногах. – Великий человек, декан, честный и искренний.

– Ты забыл, что он еще и симпатичный, – укорил его Популеску, в который раз поднимая свою кружку с пивом.

– И что он поистине знающий парень, – добавил Христо, с трудом подавив сильную хмельную отрыжку.

Головная боль, вялость в членах, во рту словно шерсть какая-то. Бурная ночь со студентами лишила меня сил, которые так нужны в начале дня.

Причудливая церемония окончилась около двух часов ночи; вернувшись в конвент Химмельпфорте (конечно же, у меня был ключ от ворот), я находился в состоянии лихорадочного возбуждения, которое не давало мне уснуть почти до рассвета. Следуя приветливым требованиям друзей Симониса, я тоже во время церемонии выпил добрую кружку пива, за которой последовали вторая, а затем и третья. Против последствий пьянства Симонис и его друзья выпили по стакану уксуса и положили себе на срамные места намоченный ледяной водой платок. Безотказное средство, по их словам, однако я от него решил воздержаться. И был не прав: хотя я толком не опьянел, проснувшись, ощутил все полагающиеся последствия.

Когда я, пробужденный Турецким колоколом, открыл глаза, оказалось, что Клоридия уже ушла во дворец принца. Наш малыш, должно быть, тоже был на работе вместе с Симонисом. Этим утром нам нужно было срочно выполнить два заказа в районе Йозефштадт, где требовалось прочистить несколько дымоходов, Симонис и сынок мой ждали меня с инструментами прямо на месте. Мы должны были вместе поработать некоторое время, затем я собрался дать им завершить начатое и отправиться в наш находящийся совсем неподалеку новый дом, где архитектор вот уже несколько дней хотел со мной поговорить. Еще было не слишком поздно, и после молитвы у меня осталось время позавтракать.

Как обычно, моя супруга оставила у кровати немного хлеба и варенья, а также кое-что интересное почитать. В отличие от моих римских привычек, когда (всегда пестрящие убийствами и кровавыми злодеяниями) новости вызывали в основном испуг и потрясения, теперь я часто читал венские газеты, занимаясь тем, что мне очень рекомендовал добрый Оллендорф, наш учитель немецкого, для того, чтобы устранить мой трагичный дефицит прилежания.

Однако в Вене было только две газеты, и одна из них выходила на итальянском языке. Она называлась «Коррьере Ординарио», выходила каждые четыре дня и была основана итальянцами около двадцати лет назад: то есть совершенно не служила той цели, которую предполагал Оллендорф, зато читать ее было гораздо приятнее.

Я вспомнил проведенный со студентами вечер, когда говорил почти только по-итальянски. Все друзья Симониса учились в Болонье и все еще тосковали по тем временам. Если хочешь почувствовать себя в Вене как дома, довольный, сказал я себе, достаточно всего лишь говорить по-итальянски. Преисполнившись гордости за свое происхождение, я взял в руки «Коррьере Ординарио».

С удовольствием перелистывая газету, я представлял себе, какой должна была быть жизнь в Париже для аббата Мелани. По его рассказам и благодаря voxpopuli1, я знал, что итальянцев во Франции всегда ненавидели и преследовали. Известный Кончино Кончини, итальянский фаворит Людовика XIII, едва успел испытать его расположение, как парижане злодейски убили его и разорвали тело на куски. Затем пришел кардинал Мазарини, итальянский интриган до мозга костей. Он принес в Париж музыку и театр нашей страны. Благодаря огромной власти, которую он собрал в своих руках, и произволу, который он учинил, он настроил против себя всех. Во времена Фронды итальянские художники вынуждены были терпеть всевозможные каверзы: Джакопо Торелли, декоратора «Орфея», едва не линчевала толпа, хотя он и произносил свое имя на французский манер: Торель. Атто и его маэстро Луиджи Росси тоже были вынуждены бежать из Парижа. После смерти кардинала итальянских музыкантов с позором уволили и отослали домой. После этого их сделали друзьями французов благодаря Жану-Батисту Люлли (хотя все забыли, что на самом деле его звали Джованни Баттиста Лулли и он был родом из Флоренции). Интересно, что сказали бы французы, узнав, как обстоят дела в Вене?