поднимать, будоражить это пресное тесто, только тогда будет толк, И Бегемот, возбужденный и возмущенный, перестал уже шептать, орал и все удерживал Гнома, который срочно засобирался ехать назад, в Москву, и немедля начать другую жизнь, активную… Но уже нельзя было удержать, нельзя, и такой же промозглой весной Гном повис в окне предназначенного к сносу старого дома, показывая первым утренним автобусам распухший синий язык… За что же ему пришлось заплатить эту страшную цену?

Бегемот, моргая, смотрит на свои волосатые ноги, которые колышутся под водой, и пытается понять то неясное, что сложилось вдруг, когда почему-то подумалось о Гноме. Гном, Гном, к чему это, зачем?.. Ну — повесился, так что ж теперь… Не он один, с другими бывало и хуже, хотя что может быть хуже? Но нет, не о том. Ну так о чем же, черт бы его побрал?.. Вздохнув, он начинает мылить голову, окунув свои космы в воду, и, тут же стерев с лица мыло, промыв глаза, опять замирает, промаргиваясь.

Да, вот так — головой в петлю, оно, может быть, и впрямь честнее, потому что иначе можно утонуть во лжи и не заметить, как ты уж и не ты. Вот так и с этим самым  у х о д о м. Но хотя бы одно точно есть — человек. И за это одно стоило бы воевать. И воевали. Едва начали сами себя понимать, как лучшие из тех, что жили, встали на его защиту. От князьков, несть которым числа и не будет, от филистерских догматов, от подлости власть имущих. Они, эти лучшие, шли в бой — кто на крест, кто в костер, может быть, только ради того, чтобы доказать, что человек может вести войну один. За всех. А для этого надо иметь смелость видеть. Но и ее мало, еще нужна смелость поступать. Потому что если ее нет, этой смелости, остается только вот так, как Гном, — в петлю.

Бегемот смотрит в бирюзовую воду, усиленно моргая. Сошлось. Все сошлось. Свой страх страшно понимать. Потому что потом надо или преодолеть его или жить с сознанием, что ты трус. Вот от этого-то и бегут, от этого и уходят. Об этом Гном говорил. Что все эти бубенчики молитвенные, ксерокопии, все эти разговоры — просто предательство, дезертирство. Бога нет. Его нет потому, что он людям уже не нужен. И надо уметь быть человеком, и вот это-то нынче самое опасное. Именно это в людях стараются убить апологеты муравьиной механики, для которых все позволено во благо человека и никакое преступление не подсудно, если вершится именем его…

Бегемот мылит голову, закрыв глаза. Думать не хочется. Хватит думать, к черту! Так ведь можно далеко зайти. Так далеко, что потом на всю жизнь хватит изумления: куда это, мол, меня занесло? Или и впрямь — ходить проповедовать? Не убий, не укради, не пихайся локтями, помогай падшим… Так ведь только посмеются, а то еще и в морду дадут. Скажут: «А ты мне дай сначала отдельную квартиру, тогда я добрым буду!» И будут правы. Все вокруг правы, у каждого своя правда — маленькая, одинокая, упрямая, озлобленная. И каждый с ней один на один в своей норке. И чем дальше, тем больше одиноких и больше этих маленьких правд, и потому нет от них толку…

Бегемот ладонями льет воду на голову, промывая свои космы, скребет в ушах, сморкается, кряхтит и, услышав хлопок распахнувшейся двери, плещет в глаза, смывая с них мыло, оборачивается и немеет…

В приоткрытых дверях ванной, которые он по рассеянности забыл запереть, стоит благообразный мужчина в плаще, с гладко зачесанными назад седыми волосами и смотрит на него, Бегемота, горестными глазами, в которых, заслоняя зрачок, стоит отражение застарелой боли. И в самом лице, чисто выбритом, сухом, с крупно проступающей мужской костью и складками вокруг рта, чудится трепет этой боли — в чем-то неуловимом, в особой, нервной поджатости лицевых мышц, в гримасе губ. Бегемот успевает ошалело подумать, что этот человек, наверно, серьезно, может быть даже смертельно болен и притерпелся к этому, но в его глазах стоит как бы отсвет упрека всем, кто подобной скрытой боли не чувствует, не знает. И еще он замечает, что в руке человек этот держит шляпу и в отвороте расстегнутого плаща виднеются крахмальная белейшая рубашка и узел галстука, завязанный с идеальной, несколько педантичной тщательностью. Очевидно, человек только что вошел в квартиру и вот, заслышав плеск воды в ванной, заглянул. А сквозь приоткрытые двери Бегемот слышит легкий шум в прихожей, — там кто-то раздевается.

— Кто вы? — спрашивает человек резко, и в суженных глазах его удивление становится осмысленным. — Как вы сюда попали?

И Бегемот, загипнотизированный старыми страхами (генеральский лампас, прокурорские звезды), неожиданно, по въевшейся армейской привычке, начинает вставать из ванны. Вода течет с него ручьями, мокрые длинные волосы холодят лопатки. Спохватившись, он прикрывается схваченным полотенцем — и вовремя, потому что мгновением позже в дверь заглядывает женское лицо, неуловимо на кого-то похожее, и тут до него доходит, что они оба на  н е е  похожи, это ее родители!

Женщина, увидев в ванне голого бородатого Бегемота, вскрикивает и скрывается.

— Ужас! Нет, это просто ужас! — слышит Бегемот.

И опять горестное «Ужас!». И из глубины квартиры, как бы сшибаясь с этим горестным возгласом, слышится отчаянный, набегающий крик его знакомой:

— Это мой друг!

Сердитый женский голос перебивает. Там, похоже, начинает разгораться скандал, и мужчина резко приказывает:

— Сядьте!

Бегемот плюхается в ванну и чужим голосом говорит:

— Извините, помыться хотел…

И, спохватившись, опять встает, перекидывая йогу через бортик, как бы демонстрируя свою готовность немедленно уйти, испариться, провалиться сквозь землю или, на худой конец, сквозь потолочное перекрытое, и мужчина опять приказывает, коротко оглянувшись туда, откуда уже несется плач, перебиваемый причитаниями.

— Сядьте, вам говорят!

Бегемот садится, теперь уже до ужаса, до темноты в глазах стыдясь несуразной ситуации, и слышит отчаянный крик своей феи:

— Я уйду от вас! Вы мне надоели!

— Это Оля вас привела? — спрашивает мужчина, как бы не придавая значения двусмысленной ситуации, все с тем же холодком в голосе и в глазах, и только по тому, как дергается, трепещет веко, видно, чего стоит ему это джентльменство. — Вы что, ее… друг?

— Да, друг… — бормочет Бегемот, усиленно кивая. — Мы познакомились…

— Меня не интересует, где и как вы познакомились, — холодно чеканит мужчина. — Я знаю, что сейчас это быстро. Но вот одного я не могу понять — как у вас хватило совести прийти сюда после всего, что было? О ней я не говорю. Но вы-то, худо-бедно,