побрал, эту физиологию! Ведь человек вроде бы считается разумным существом, а какая зависимость от пустячных на первый взгляд вещей! Какое рабство, какая бездарная запрограммированность! Вот набил брюхо — и ничего другого, кажется, не надо. Нет, недаром, наверно, в любой религии путь к богу лежит через смирение, через подчинение плоти…

— Еще хочешь? — Она все так же сидит, подпершись кулачком, и в вопросе ее чудится легкая насмешка, а может, и нет никакой насмешки, а просто исконная женская мудрость, умеющая всегда очень точно и себе на пользу учитывать фактор этой самой плоти и рассчитывать по нему даже то, чего, бывает, не понять.

— Да нет, спасибо! — Бегемот суетливо отмахивается, трясет бородой, уже устыдившись собственного обжорства.

— Тогда, может, поспишь?

— Да не-е, в ва-анну бы… — на внезапном зевке тянет он полусонно и, тут же встряхнувшись, испуганно и ошалело на нее смотрит, а она заливается смехом и, прервавшись, озабоченно сдвигает брови, начинает загибать пальчики:

— Так! Я тебе дам рубашку, носки, майку…

— Да ничего не надо! — бормочет Бегемот, переживая и мучаясь этой благотворительностью. — Ну зачем? Я что — нищий, что ли?

— Не возражай, пожалуйста!

Она пристукивает кулачком и, загоревшись этим делом, убегает. Убегает искать ему одежду. Как они все любят копаться в тряпках! Жутко неудобная ситуация. Она, конечно, хорошего хочет, хочет его одеть, чтоб на человека походил, и не желает понять чужого унижения этой вот безоглядной щедростью. Да только что делать, когда человек увлечен собственной благотворительностью? Встать в позу, сложить на груди руки и задрать нос? Но и брать — как? Нет ничего хуже, чем эта мнимая бесплатность. Ведь тот, кто вздумал все в жизни сделать бесплатным, то ли не понял, что этим он всех превращает в нищих, то ли и впрямь делал это с дальним прицелом… Ведь одно, когда просто суешь рубль-два-три, — и все. И совсем другое, когда тебя вынуждают быть благодарным. Вот медицина бесплатная и ученье бесплатное — и это хорошо, и все бы хорошо, если б не покрикивали постоянно. А ведь покрикивают. Только вздумаешь голос подать, как тебя и одергивают, — ах ты такой-сякой, не ценишь, не дорожишь, и вообще, не наш ты человек! Ведь благодарность не имеет точной цены, и за то, что тебе даруют бесплатно даже против твоей воли, тебя вынуждают быть благодарным, а это хорошая узда. Да разве же есть в мире хоть что-то бесплатное? И если даже что-то не имеет цены, то только потому, что, уже никто заплатить не в силах, но не потому, что есть что-то, что давалось бы даром. И даже за счастье жить надо платить неизбежностью смерти, но эта цена, пусть она не устраивает многих, по крайней мере понятна и поддается учету…

— Бегемот! — кричит она из ванной сквозь плеск воды и сама смеется этому странному на слух имени.

— Иду! — кричит он в ответ, зевая и хлопая слипающимися глазами.

С трудом поднявшись, он выходит из кухни, пересекает прихожую и, постояв перед тремя дверями, находит искомую по веселому плеску воды. Он входит в парное тепло запотевших зеркал и облицованных лакированной галькой стен. Его покровительница стоит на голубом мохнатом коврике и полощет пальцы в бирюзовой парящей воде, в огромной прямоугольной ванне, над которой громоздится полка с разноцветными флаконами, бутылочками. И Бегемот в который уже раз удивляется осмысленности женских движений в этом благоухающем, функциональном раю. Иной раз ему кажется, что женщины видят мир как-то иначе, по-своему, быть может, оценивая все явления с точки зрения его комфортной устроенности.

— Вот это наденешь потом, после ванны! — говорит она, отряхивая пальцы и кивком головы показывая на пластмассовый стул с ворохом чужой одежды. — Шампунь на полке… Да ты сам не найдешь!

Она упирает руки в бока, оглядывая ванную озабоченным взглядом, как полководец поле боя, перебирает флаконы, и Бегемоту до ужаса неловко стоять здесь и переминаться, не зная, куда деть руки и всего себя, потому что это ведь все из-за того, что он интересный человек, вот ему даже шампунь ищут, да не какую-нибудь, там, а особую, — от вшей, что ли? Он кисло усмехается про себя. Ему все еще не по себе от этой квартирки и от того, как она с ним носится, — ведь когда внимание, на тебя обращенное, перерастает твою реальную цену, которую сам-то знаешь точно, то начинаешь чувствовать себя человеком, который живет не по средствам, и подспудно мучаешься мыслью, что когда-то ведь придется расплачиваться и от тебя потребуют ровно столько, сколько тебе отдали по недоразумению, а ты нищ и наг. Да и к тому же влюблен, Бегемот, уже влюблен, тихо, тайно, грустно и безнадежно, — как человек, что, стоя в весеннем нерасцветшем саду, уже предчувствует облетевшие осенние поля.

— А, вот он где!

Она достает из шкафчика желтого пластмассового утенка, в котором плещется темная жидкость, откручивает с утиной головы пробку, льет жидкость в воду, где она расходится густо-зелеными волнистыми нитями, и начинает эти нити размешивать, взбивая пену. И наконец, в последний раз ополоснув руки под краном и вытерев их махровым полотенцем, успев накоротке посмотреться в зеркало и отмахнуть все ту же упрямую прядку, выходит и, прикрыв дверь, вдруг кричит из-за нее со смешком:

— Может, тебе спину потереть, а?

И Бегемот, вздрогнув, все еще завороженный этим стремительным цветным женским вихрем, вот уже третий час кружащим его по городу и по этой чужой роскошной квартире, едва было не брякает, привычно и покорно соглашаясь со всем, что бы она ни выдумала, — да, мол, потри… Но, вовремя спохватившись и глянув на свое отражение в хохочущих зеркалах, мрачно бурчит:

— Да уж сам!

И, слыша ее удаляющийся смех, через голову стягивает провонявшую по́том, вокзалом майку, стягивает джинсы и, оставшись в трусах, некоторое время разглядывает себя в зеркалах, которые множат отражение, разглядывает свою поросшую темным волосом худобу с некоторым даже страхом, ожидая после всех передряг наихудшего. Но вид, в общем, ничего, еще живой, если не считать втянувшегося, как у бродячей собаки, живота. Даже ребра как будто не так уж и выпирают и нимба над головой не видно, — значит, можно жить…

И вот он лежит в нагретой воде, уперев запрокинутую голову в специальное пластмассовое изголовье, лежит, полуприкрыв глаза, лениво поводя невесомыми руками и щелчками брызжет водой в утенка, который весело раскачивается на маленькой волне пластмассовым поплавком, кивая Бегемоту желтым клювом. Сонными хвойный запах нагоняет дрему. Вот такие ванны надо бы запретить специальным указом, лениво думает Бегемот, давая утенку легкий щелчок в клюв,