– Ты того… дело-то… ну такое… скользкое. Я ж не хочу, чтоб Ленке чего было. Или Женьке, хотя ей-то уже… прости господи.

Тон Егорыча стал извиняющимся, и Саломея поняла: сейчас замолчит. А молчания допустить никак было невозможно.

– Вы ведь не хотите, чтобы еще кто-нибудь умер? – спросила она и наклонилась, разглядывая Егорыча. Людей почему-то пугало, когда Саломея начинала их разглядывать, хотя ей так и не удалось понять, в чем же скрывалась причина этого самого страха. Опасались ли они, что попадут в тайники мыслей Саломеи, или же брезговали таким вот вниманием, но всякий раз реакция была одна. Люди начинали говорить. Они точно откупались словами. И Егорыч не стал исключением.

Его седые брови выгнулись и столкнулись над переносицей, сама же переносица взопрела, а щеки меленько задрожали.

– Я не собираюсь никого и ни в чем обвинять, – строго сказала Саломея. – Но мне придется, если вы будете скрывать информацию.

И Егорыч сдался. Он громко выдохнул перегаром и табаком, закашлялся и сам себя ударил в грудь, выбивая першащую пробку.

– Ты это. Брось. Я если того, захочу говорить, то скажу. А если это, ну нет, так ведь и все! – пригрозил он. – А Женька-то невиновная. Я тебе клянуся, что невиновная. Баба она. Ну как бабе-то такое утворить? На кухне она сидела. В уголочке. Забилась в самый темный и дрожала, дрожала… а сама-то в крови вся. В крови, да…

Егорыч снова замолчал, но на сей раз Саломея не стала торопить.

– Ленка к ней сразу. Дергать давай… и Женька очнулася, вцепилась в мамку и заорала, что, значит, она виноватая, что только она во всем и виноватая. И лопочет, лопочет, слезьми заливается. А я Ленке прям так и сказал – «Скорую» надо, девку спасать. У нее это. Шок. А она говорит – нет. Ну, мол, что если кому сказать, то все на Женьку и повесят. Булгин-то сейчас сознался, но отойдет чутка – и не захочет сидеть. Денег-то у него много, купит всех и свалит на Женьку. Та ж беспамятная, только и повторяет, что, дескать, виноватая. Хотя куда ж ей? Я Ленке еще ответил, что, значит, дура она, что не про то думать надо, а девку спасать. У нее ж голова вся разбита! Только где тут… Ленка на колени упала. Причитает, воет, просит… и как мне? Что мне? Ну повез их, куда сказала…

– То есть заявлять вы не стали.

– Ну… я хотел! Честное слово хотел! А Ленка отговорила.

Только остается еще один человек, который обязан был заявить о произошедшем.

– Оно так вышло, что того, ну этого… она мне подносит рюмочку, ну, выпей, Егорыч, со мною, от нервов и вообще, а то тошно на душеньке. И мне-то тошно было. Я и принял. А потом чего было, так и не помню. Отравила меня, зар-р-раза! А как прочухался, то и говорит, что типа я два денька в отключке был. И чтоб теперича в полицию и мысли не имел идти. А если пойду, то моей скажет, что эти два денька я у Ленки-то и жил, что, значится, решился с нею теперь… моя-то гордая. Не простила б. Вот я и молчал. Да и то, чего лезти? Сами разберутся. Правда?

Он с такой надеждой смотрел на Саломею, что ей стало совестно.

– Правда, – ответила она.

И только все равно не понятно, почему врач, осматривавший девушку, не сообщил полиции. Елена взятку дала? Или врач был заинтересован в том, чтобы не сообщать?

– А все равно хрень вышла, – признался Егорыч, садясь. Он стянул с ноги ботинок и почесал пятку через круглую дыру в носке. На прикосновение отозвались пальцы, зашевелились, продираясь в другую дыру, мелкую и заботливо прихваченную темной ниткой. – Женька-то того… совсем уже. Видать, крепко ее мозгами подвинуло. И жалко их… вот скажи, с чего вы, бабы, таки дуры?

– Не знаю, – честно ответила Саломея.

Мальчик сидел на кушетке середины девятнадцатого века и увлеченно расковыривал золотое шитье. Вид этого ребенка, не по возрасту серьезного, сосредоточенного, вызывал у Тамары приступы ярости, контролировать которую получалось плохо.

– Прекрати, – сказала она и, выдавив улыбку, добавила: – Пожалуйста.

Поганец не шевельнулся.

– Это очень дорогая вещь.

– Она моя?

Права была мама в своей житейской хитрости: Сергей был идиотом. Зачем он признал ребенка? По какому такому душевному порыву, когда он отродясь порывам этим подвластен не был.

Или Татьяне мстил?

Но ничего уже не изменишь, и Тамара, накрыв ладонями живот – ее ребенок будет совсем-совсем иным – ответила так ласково, как могла:

– Нет, деточка, она не твоя.

И ничего в этом доме – не твое!

– Мама говорит, что я имею право на наследство, – расковыривать кушетку Лешка перестал и руки положил на колени. Широкие такие руки, некрасивые, недетские.

Тамару передернуло от отвращения – это не ребенок! Это карлик, который прикидывается ребенком. Она читала английские сказки, в которых тролли утаскивали хорошеньких младенцев, подбрасывая в колыбели собственных, уродливых, капризных, не по-человечьи хитрых. И вот его подбросили, большеголового, с оттопыренными ушами, с носиком-пуговкой и узким, злым ротиком, который предназначен лишь для того, чтобы говорить про Тамару гадости.

– Этот вопрос решать не твоей маме.

– А кому?

– Суду, – сказала Галина, сплевывая шелуху в кулачок.

Еще один уродец. Почему Кира окружает себя уродцами? Не потому ли, что сама некрасива? Галина – ужасна. Костяное лицо с застывшим, туповатым выражением, вялые губы и скошенный подбородок, на котором индюшачьим зобом подвисает складка. Когда Галина глотает, складка дергается и кожа облепляет шею, вырисовывая тяжи мышц. И хорошо, что Галина носит спортивные костюмы или свитера, скрывающие очертания фигуры, которая, без сомнений, не менее отвратна, чем шея и лицо.

Тамаре вредно находиться рядом с уродством.

И снова воцарилась тишина. Карлик, притворявшийся человеческим дитятей, нашел новую забаву. Теперь он мотал ногами, то быстрее, то медленнее. Синие сандалики мельтешили в глазах, и тупая злость стучалась в Тамарины виски.

Она сдерживала себя.

Ей не нужны ссоры. Не нужны, и все! А когда злость почти прорвала плотину воли, наверху раздался крик. Он был громкий, долгий и очень страшный.

– Сиди, – велела Галина ребенку.

Сама она поднималась медленно, неторопливо. Сначала пересыпала семечки в один карман, шелуху – в другой, вытерла вспотевшие, в черной саже ладони о брюки и только затем двинулась к лестнице.

Тогда очнулась и Тамара. Она вдруг поняла, кто это кричал, и былые эмоции сменились новой – страхом. Тамара взбежала по лестнице, пронеслась по коридору, который, как нарочно, стал длинен и неуютен. Дверь комнаты была распахнута.

– Вася!

Василий лежал на полу, в луже чего-то яркого, вязкого, как вишневое варенье. А над телом склонился Олег.