то, что она хотела скрыть. Отдав деньги мясника охранникам в тюрьме, она выбрала Эмиля Абади, а не меня и Шарлотту. Я хватаю ее за плечи и трясу изо всех сил.

Она спотыкается, и я толкаю ее. Она толкает меня в ответ. Я падаю на пол, она наваливается сверху и орет прямо в лицо:

— Он не убийца! Я знаю!

Она упирается коленями мне в плечи, прижимая к полу.

— Не смей называть его убийцей!

Она замахивается.

— Убийца! — кричу я.

Она бьет меня по лицу. Ее рука взлетает второй раз, но Шарлотта хватает ее за локоть.

— Он пойдет на гильотину!

Антуанетта вырывает руку. Шарлотта падает на колени и прикрывает меня собой.

Все замолкают, и тогда Шарлотта начинает рыдать. Спина у нее трясется.

Антуанетта отпускает меня и говорит уже спокойнее:

— Эмиль ни в чем не виноват.

Я обнимаю Шарлотту, глажу ее по плечу, отрываю от себя. Неужели она встала между мной и Антуанеттой? Никогда раньше мы не кричали друг на друга, не толкались и уж тем более не дрались. Никогда раньше она не врала мне. Я приподнимаюсь на локте. Мне страшно и одиноко. Значит ли это, что Антуанетта бросила нас с Шарлоттой? Что с ней не так, почему она выбрала такого парня? Кажется, мне даже становится ее немного жаль. Как бы тяжела ни была моя неделя, ей пришлось еще тяжелее. Я прижимаю дрожащую Шарлотту к груди и смотрю, как Антуанетта вытирает слезы и решительно открывает дверь.

Антуанетта

Охранник, от которого несет вареным луком, переваливается где-то впереди. Мы идем мимо распахнутых тяжелых дверей. За каждой из них — тесная клетушка, в которой едва можно раскинуть руки. Оштукатуренные стены, в дальнем конце — стальная решетка, посередине стоит единственный стул.

— Это для посетителей? — спрашиваю я.

Его высочество соизволяет немного замедлить ход и изобразить кивок.

— Тогда не понимаю, почему мне пришлось ждать.

На каждую клетушку, в которой кто-то сидит на стуле, приходится дюжина пустых. Таких же пустых, как моя неделя.

Охранник останавливается, пыхтит, тычет в дверь дулом винтовки. Я захожу и слышу, как за мной закрывается дверь. В сиденье плетеного стула зияет дыра. Когда я плюхаюсь на него, не заботясь о манерах, дыра становится еще больше. Я смотрю на стальную решетку и вижу коридор, а напротив такие же клетушки. Вероятно, Эмиля приведут и посадят в ту, что прямо напротив меня. Мимо проходит еще один охранник. Сначала его шаги затихают, он удаляется, а потом снова становятся громче, когда он подходит с другой стороны. Еще три раза я слышу его приближение. Я жду. Мне кажется, что сейчас мой завтрак — жареная картошка, которую я стащила с уличного лотка, — попросится наружу.

Я вспоминаю, как Мари кричала на меня, как толкнула, как назвала Эмиля убийцей и я ударила ее. Вспоминаю сгорбленную спину Шарлотты с выступающими ребрами, похожую на свернувшуюся мокрицу, которую ничего не стоит раздавить. Но Шарлотта скоро забудет этот случай. А Мари сама бы поколотила меня куда сильнее, чем я ее, если бы только могла.

Картошка продолжает ворочаться в желудке. Я соврала Мари, и нельзя сказать, что это была ложь во спасение. Мари это поняла. Я объяснила, что очень сложно записаться на свидание, но было уже поздно. Я уже соврала. Я сказала, что не пойду в Мазас. Я всего лишь хотела избежать лишних разговоров и ссор, не видеть дрожащих губ Мари и слез на ее глазах. Хотела уцепиться за крошечную надежду, которая наконец мелькнула передо мной сегодня утром. Но Мари заорала и толкнула меня. Не нужно было толкать ее в ответ. И бить тоже. Я напугала девочек, а им и так есть чего бояться в этой жизни.

Охранник снова прошел мимо, а в клетушке напротив по-прежнему никого. Я сглатываю и хватаюсь за железную решетку. Может быть, Эмиля посадили не туда? Тупые охранники. Я прижимаюсь лицом к решетке, но она устроена так, что я вижу только то, что находится прямо напротив меня.

— Эмиль! — кричу я. И еще раз. И еще раз, громче.

Охранник возвращается. Латунные пуговицы на синем мундире блестят в свете ламп. Он тычет штыком сквозь решетку и говорит:

— Заткнись.

— Тогда приведи моего парня.

Сколько я уже жду? Двадцать минут? Час? Я не представляю. Наверное, время течет одинаково долго для всех узников, и для Эмиля тоже.

— Еще раз вякнешь, и он вообще не придет.

Я устраиваюсь удобнее на шатком стуле и зло смотрю ему в спину. Он как будто считает своей обязанностью двигаться как можно медленнее.

Всех парижских парней, ожидающих суда, сажают в Мазас. Я от многих слышала, как тут скучно. Они просыпаются в шесть часов утра от звона колокола, открывают глаза и видят четыре белые стены. Вылезают из гамаков, которых в камеру стараются набить как можно больше. Ждут, когда заскрипит дверь и в камеру втолкнут поднос с кружечкой кислого вина и куском черствого хлеба для каждого. Последний глоток выпит, все крошки подъедены, а впереди целых шесть часов, когда совершенно нечем заняться. Можно только свернуть гамак и подмести камеру. Наконец скуку немного рассеивает обед — миска супа, который едят так медленно, что последняя ложка уже совсем холодная. Днем всех заключенных выводят на так называемый променад. Это длинные узкие дорожки под открытым небом, отделенные друг от друга высокими стенами. В Мазасе заключенные не могут условиться, что будут говорить судье, не могут скоротать бесконечные часы разговорами друг с другом. Эмиль тоже страдает от скуки, но он еще к тому же сидит вместе с убийцами — Вера и Билле. Я представляю, как он боится за себя, как от страха его кровь словно становится гуще, как время тянется еще мучительнее, чем для остальных.

Я крепче вцепляюсь в решетку и вдруг слышу голос Эмиля из клетушки напротив.

— Видишь, я не соврал, — говорит он. — Посмотри на ее глаза.

Он указывает в мою сторону, а потом оглядывается на охранника.

— Я же говорил, что они как шоколадные озера.

В понедельник, после того как Кноблох принес мне новость про Эмиля и я преодолела всю дорогу от прачечной до тюрьмы бегом, я затем отправилась в Оперу и уселась среди сплетничающих мамаш в том классе, где занимались самые юные крыски. Увидев меня, Шарлотта наморщила лоб. Я улыбнулась ей, чтобы она не волновалась, и послала воздушный поцелуй. Она сразу успокоилась и стала слушать скрипку и