— Преподать вам какой бы то ни было урок не входит в наши намерения.

— Ну конечно же нет, иначе это слишком отдавало бы Ветхим Заветом, верно?

Повисла тишина. Христофор поймал себя на том, что изо всех сил пытается промолчать, и не сразу понял почему. Он был смущен. Смущен тем, что вынужден в подробностях выслушивать все то, что и без того открыто его взору. Габриель уставился в пол. Джули смотрела на Габриеля, по всей видимости все еще не в силах смириться с тем, что она задавила его насмерть. Кевин, казалось, сейчас взорвется, если только кто-нибудь не заговорит.

— Забавно, лично я чувствовала себя так, словно нахожусь в самом начале чего-то, — подала голос Джули. — Наверное, в каком-то отношении мне от этого должно быть легче, однако…

Последовала пауза, тягучая и неловкая. Джули на ум пришло сравнение с очень, очень долгим подъемом на лифте — только на психотерапевтической сессии нельзя все время смотреть в пол и надеяться, что никто так и не заговорит. Вы смотрите друг на друга, вполне сознавая, что двери не откроются и никто не выйдет, во всяком случае сразу.

— Что ж, если моя работа меня чему и научила, так это тому, что никто не может выбирать момент своей смерти, — сказал Кевин и посмотрел на Клемитиуса, ожидая одобрения.

— Гм… Интересно, обязательно ли нужно становиться убийцей, чтобы это понять? — спросила Ивонна, скривив рот, чтобы добавить высказыванию еще больше яда.

— Расскажите мне поподробнее об ощущении незавершенности, — попросил Клемитиус.

— Вот-вот, — сказал Габриель, — именно это меня и бесит. Этот вопрос настолько фальшив, что у меня аж скулы сводит, я только завожусь все больше и больше. «Расскажите мне об ощущении незавершенности»… Да пошли вы!..

Христофор слушал, не двигаясь. Он почитал за благо соблюдать полную неподвижность, чтобы не закивать, соглашаясь с Габриелем.

— Мне кажется, что это в вас срабатывает защитный механизм, — заявил Клемитиус, явно задетый за живое. — Я имею в виду линию поведения, которая позволяет вам не говорить или не думать о том, что кажется вам слишком тяжелым.

— Или, может, причина в том, что ваша ложь просто облечена в форму вопроса? — Габриель поднял голову, чтобы посмотреть на гладкий белый потолок, а потом перевел взгляд на Клемитиуса.

— Как вопрос может быть ложью? — недоуменно спросил Клемитиус.

— Наверное, это случается, если тот, кто его задает, твердо уверен, что знает ответ.

Опять последовало молчание. Кевин особенно напрягался, когда все умолкали, у бедняги прямо-таки менялся цвет лица, с обычного для него розовато-серого на явно выраженный красновато-коричневый.

В конце концов Габриель сказал:

— Итак, вы говорите, что я прибегаю к защитному механизму отрицания.

— Я не использовал таких слов.

— Но вы имели в виду именно это.

— Я только хочу сказать, что, судя по вашим высказываниям, вы не были счастливы, а когда кто-то просит вас рассказать о себе, вы начинаете сердиться, и это мешает вам подумать о том, почему вы были несчастны, — пояснил Клемитиус, чувствуя себя наконец в своей стихии.

— Я вовсе не чувствую себя несчастным, и я не был несчастен, я был… разочарован, может быть, раздражен, потому что не был хозяином своей жизни. Я хотел стать отцом, хотел ребенка от Элли, но у меня не получалось. — Он сделал паузу и ушел в свои мысли. — И я никак не мог придумать, что мне с этим всем делать. Но я не был несчастен.

— Получается, вы рассердились и продолжали сердиться примерно полтора года? — спросил Христофор.

— Не знаю. Не все так просто. Было и кое-что еще.

— Вот именно поэтому вы и находитесь здесь, — прокомментировал Клемитиус.

— Не думаю, приятель, что я справился бы с такой тяжелой проблемой, — стрельба холостыми кого угодно приведет в замешательство, — вставил Кевин. — Ты молодец, что нашел в себе силы об этом заговорить. Сам-то я по этой части в полном порядке. Моя первая жена говорила, что я обрюхатил ее уже тем, что посмотрел на нее с другого конца комнаты, — добавил он со смехом.

— Да, слыхали мы о таких подвигах, — произнес Габриель равнодушно.

— Не могу представить, какая женщина подпустила бы тебя к себе хотя бы на шаг ближе, — съязвила Ивонна. — Тебе никогда не приходило в голову, что этим твоя жена хотела сказать, что ребенок вовсе не от тебя?

Габриель между тем продолжал:

— Я много размышлял по этому поводу… То есть не просто о собственном бесплодии, а… ну, в общем, думал о том, почему я почти все время нахожусь в дурном настроении…

— И к какому же выводу вы пришли? — спросил Клемитиус.

— Мне приходили на ум сотни причин, но от осознания причин ничего не меняется — просто появляется повод поговорить, почему ты находишься в таком состоянии.

— Что это значит? — спросил Кевин, обращаясь к Ивонне.

Габриель не обращал на них внимания:

— Я переживал из-за того, что начал стареть, стал чувствовать себя более неуверенным, ощущать себя в меньшей степени хозяином своей жизни. Кроме того, у меня начали выпадать волосы… Я знаю, что это сущие пустяки, — другие лишаются почек или любимых людей, что в сравнении с этим какая-то лысина? Но эта лысина была моей, и я стал рассуждать так: «Что ж, это первое изменение, происшедшее с моим телом против моей воли», и это казалось мне предвестием других неприятностей, понимаете? Боли в коленях, артрит, ожирение, опять же треклятые проблемы со спермой…

— Что ты имеешь в виду, что значит — от другого? Она не посмела бы так поступить, — сказал Кевин.

— Потому что иначе ты бы ее убил?

— Вообще-то, да.

— Это тебе и причина, почему она скрыла правду, — улыбнулась Ивонна.

— Похоже, у нас тут идут два совершенно разных разговора, — заметил Клемитиус.

— Сами видите, у них всегда виноваты мужики, — не унимался Кевин. — Послушать, так нам даже нельзя по справедливости наказать за несправедливость.

— Бедный, бедный наемный убийца, все-то его обижают! — ухмыльнулась Ивонна.

— Если бы я встретился с тобой до того, как тебя заказали, я убил бы тебя совершенно бесплатно, по собственному почину! — прошипел Кевин.

— Уверена, что так и было бы, у тебя повадки любителя, а не профессионала, — парировала Ивонна.

Кевин сжал кулаки и посмотрел на Клемитиуса, который изрек фразу, произносить которую он, по всей видимости, тренировался уже давно:

— Я ощущаю в группе некоторую враждебность.

Гари Гитарист — во всяком случае, для беженца из поп-группы восьмидесятых — был вполне успешным человеком. И во многом ему за это следовало благодарить лекарство от кашля.