Таким образом, заключенные в скучные списки названия начинали жить новой жизнью в мозгу Диня, обретая свою историю, сотканную его причудливым воображением. Благодаря этому, ученый без труда поглощал, лист за листом, внушительные перечни грузов, жадно проглатывая казенные сведения, запечатлевая в своей феноменальной памяти различные категории товаров, задействованные количества, пункты отправления и назначения, а также даты поступления и отправки. И вот к Часу Быка,[11]когда в суде не было никого, кроме сонных стражников, ученый Динь поднял наконец голову и удовлетворенно вздохнул. Похоже, в этой неудобоваримой груде хлама, подсунутой ему скопцом Доброхотом, он все же отыскал причину его панического страха.

* * *

Мандарин Тан испытывал странное ощущение, будто все это с ним уже происходило когда-то. На память ему внезапно пришла чистая вода рек его детства. Уйдя с головой под воду, он любил разглядывать дно, покрытое водорослями, которые шевелились, словно волосы на голове чудовища, вышедшего из морских пучин. Он разглядывал очертания его тела, угадывавшиеся в глубине, окрашенной тысячей оттенков зелени. Мальчиком он представлял себе, что водоросли и тростники — это дремучие леса, а белые камни — меловые горы. Его собственная тень становилась тенью тучи, отбрасываемой на роскошный пейзаж, а сам он — парящей в свободном полете птицей.

Этим вечером мальчик, ставший мандарином, раздавленный невыносимой усталостью, вновь ощутил это странное состояние: он опять летал, как в детстве, хотя на самом деле лежал с закрытыми глазами на кровати, крестообразно раскинув руки в стороны. Его дух, обретя странную легкость, словно оторвался от тела, подобно призракам, покидающим мертвые останки, чтобы отправиться в места, где они познали когда-то любовь. Поднявшись под самый потолок, он беззвучно расхохотался, в восторге от открывшегося ему вида. Распростертое у его ног неподвижное тело молодого человека казалось ему нелепым и жалким в своей заброшенности. Разметавшиеся волосы, частично закрывавшие лицо, походили на обрывки стыдливо накинутого савана. «Неужели я и правда умер?» — со странной отстраненностью подумал мандарин.

Одно мгновенье — и вот он уже где-то в новом месте, со всех сторон обдуваемом насыщенными солеными брызгами ветрами. Под ним катились аспидные морские волны, переливаясь, словно доспехи неисчислимой армии воинов, наступавшей всем фронтом на видневшийся вдали берег. Опьяненный высотой, мандарин направил свой взор поверх волн, туда, где высились горные цепи. Его обострившееся зрение, благодаря которому он мог разглядеть теперь малейшую трещину или ледник, переполнило его радостью. Что это, Китай? Или Западное царство, где живут монахи-буддисты? Он прислушался, и ему показалось, что он различает звуки священных мельниц, вращающихся под развевающимися стягами. Приглядевшись к волнам, он заметил на их поверхности несколько суденышек, удалявшихся от берегов страны, по всей длине омываемой морем, — его родины. Трехмачтовые джонки шли на север, ловя ветер бабочкиными крыльями парусов, укрепленных на бамбуковых снастях. Корабли нездешних очертаний под португальскими и японскими флагами устремлялись к иным берегам. За их кормой вспенивались сверкающие серебром дуги.

Закинув голову, мандарин круто изменил направление и метеором понесся вниз, к гребням волн. Ветер свистел у него в ушах, водная поверхность приближалась с головокружительной скоростью. Вот блеснули в воде осколки меди — то проскользнула меж скал стайка рыбешек; вот молнией сверкнул малайский кинжал — обнаженные зубы приготовившейся к атаке акулы. Еще немного — и он рухнет в воду, но тут мандарин изогнулся всем телом и вновь стремительно взмыл к небу. Его позабавила эта легкость, а когда он пронзил насквозь влажную мглу предвечернего облака, то просто закричал от восторга. В раскрытый рот попала ледяная капелька, пленница дождевой тучи.

Но тут внезапно он очутился в пространстве, наполненном глубокой тишиной, и остановился, потрясенный. В полутьме глубокого фиолетового цвета — глубже морской пучины — над звездой, горевшей ровным, немигающим светом, сиял осколок луны. От этой красоты у него перехватило горло, и он широко раскрыл глаза, чтобы навеки сохранить в памяти это невиданное зрелище. Под ногами у него, над насыщенным тенями морем, расползались на нити лоскутья облаков. Повернув голову, он различил мириады световых точек, краснеющими искрами усыпавших лиловеющие глубины небес. Он сделал над собой усилие, желая приблизиться к ним, влекомый их сиянием, словно мотылек, не понимающий, что в конце пути его ожидает смерть…

* * *

Носильщик паланкина Сюань лежал без сна, завернувшись в одеяло, давно нуждавшееся в доброй стирке. С раздражением вслушивался он в оглушительный храп своих товарищей, недоумевая, что же не дает ему уснуть. Обычно он засыпал самым первым, а вот теперь ворочался на своей лежанке, словно китайская колбаска на вертеле. После довольно долгого всеобщего веселья, во время которого сальные шуточки перемежались дружными взрывами хохота, помещение, где спали носильщики паланкинов и другие служители, постепенно погрузилось в относительную тишину. Не успели задуть последнюю масляную лампу, как начался ночной концерт: тоненько посвистывал носильщик по прозвищу Креветка, ему вторил басистый храп конюха, а друг Сюаня Минь отбивал ритм невообразимыми утробными звуками. Один лишь повар не участвовал в этой вакханалии звуков, ровно похрапывая с нудным постоянством.

Сюань решил, что мучит его обида, которую нанесли им с Минем, когда они отчитывались перед мандарином. Эта кладбищенская история явно не принесет им почета. В довершение всего этот хилятик-ученый опозорил их перед всем честным народом, навел на них напраслину. Сюань чувствовал себя крайне оскорбленным. Да, они с Минем не уложили ни одного мертвеца, но ведь этот разодетый петух и сам никак не отличился, а теперь вот обзывает их трусами. Неужели же мандарин Тан попадется на эти россказни? Ему не хотелось лишаться расположения молодого судьи, который очень ему нравился, несмотря на тяжесть, которую носильщикам приходилось таскать по его милости. За все годы работы Сюаню ни разу не довелось встретиться с мандарином такого прекрасного телосложения: все они были мелкими, если не сказать чахлыми. А вот мандарин Тан был сложен как уйгурский гимнаст — одни мускулы и ноги. И если обычно молодой судья отказывался от паланкина, чувствуя себя в нем свиньей, которую тащат на базар, то каждый официальный выезд становился для Сюаня и его товарищей настоящей пыткой. При каждом шаге позвонки их хрустели, а вечерами натруженные суставы горели огнем, причиняя страшные мучения, пока они не погружались наконец в сон. Самое трудное было сохранять в пути бравый вид и уверенную походку, что предписывала им профессиональная гордость. Никто не посмеет сказать, что носильщики мандарина — слабаки! Во-первых, это неправда, а во-вторых, мужественная поступь, которой они добивались ценой огромных усилий, вызывала восхищение множества женщин, сбегавшихся к дороге поглазеть на них. Сюаню, например, несмотря на костлявую фигуру, эта удаль и насмешливая улыбка стоили множества приятных ночей. А потому зубоскальство ученого Диня возмутило его до глубины души. Пусть этот хлыщ потаскает паланкин вместо него, вот тогда он увидит, что такую немыслимую тяжесть может таскать только настоящий мужчина!