Позволив себе короткую передышку, она выглянула в окно. Над маленьким садиком, в котором она знала каждую травинку, каждый листик, сияли звезды, водя медленный хоровод вокруг неподвижной Полярной звезды. От такого совершенства у нее снова захватило дух, хотя она давно уже привыкла к этому зрелищу. С самого детства ночь служила ей преддверьем неба. Как только приставленная присматривать за ней служанка засыпала, оглашая дом своим звучным храпом, она бежала на балкон, чтобы полюбоваться небесной хореографией. Больше всего ее восхищало постоянство, с которым повторялись небесные явления: восход и закат луны на фоне вращающегося звездного неба, звездопад, повторяющийся из года в год в одно и то же время. Ребенком ее приводили в восторг эти блестящие точки, сверкающие ярче камней, что украшали шею ее матери; став же взрослой, она не прекращала попыток постичь разумом то, благодаря чему свершалось это гармоничное движение.

И вот явившийся из заморских стран священнослужитель, чей ум внушал ей невольное восхищение, ответил на некоторые из мучивших ее вопросов. Как и она, он преклонялся перед явлениями природы и стремился понять их механизмы. Он не придавал никакого значения ее отверженности, она же не обращала внимания на его странную внешность, и вместе они вели оживленные беседы, которые заканчивались, лишь когда белая планета занимала свое место на небосводе. Они обсуждали увлекательнейшие темы — от природы приливов и отливов до превращения металлов, сравнивая достижения западного разума и восточной мудрости. Он открыл ей новые точки зрения, показал новые пути, и она с жадностью пошла вслед за ним. Терпеливый француз со своим немного устаревшим китайским языком не задавал вопросов ни о ее прошлом, ни о причинах, по которым она жила той жизнью, которой жила. Ему нужно было лишь говорить с нею о дорогой его сердцу науке да о вере, составлявшей основу его жизни.

Однако на религиозной почве они безнадежно расходились во взглядах. Монах постоянно ссылался на своего бога, который был совершенно безразличен ей, не признававшей иной высшей сущности, кроме природы. Ибо, как сказала она однажды, законы природы едины для всех — богатых и бедных, молодых и старых: одинаково встает и заходит солнце, одинаково набегают и откатываются от берега волны, независимо от того, кто на них смотрит. А разве ваш бог, спросила она тогда, проявляет ко всем людям одинаковую беспристрастность? Иезуит долго не сводил с нее взгляда своих прозрачных глаз — что же увидела она в них: тень сомнения или след сожаления? — а потом сказал: «Нет» — и отвернулся.

Этим вечером, держа в руке флакон с янтарной жидкостью, она вновь вспомнила его бледное, испещренное ржавыми пятнышками лицо под гривой рыжих волос. Она увидела его ледяные глаза, вспыхивающие при улыбке быстрым огоньком. Но в последнее время он улыбался все реже и реже, и его угловатые черты все чаще несли на себе печать страдания. Она снова ощутила под пальцами шершавые раны, которые никак не желали затягиваться. Однажды она сама стерла с них кровь, липкую, словно слизь на спине жабы, и долго не могла отвести испуганного взгляда от этих зловещих пятен, покрывавших израненную спину иезуита.

Оторвавшись от своих мыслей, госпожа Аконит отошла от окна и взяла в руки фаянсовую чашечку с порошком, настолько тонким, что бабочка-поденка своими крылышками могла бы разметать его во все стороны. Она вынула из чашки пестик, которым только что растолкла эту опаловую пыльцу, и рукой, обретшей за долгие годы опытов особую твердость, всыпала порошок в золотистую жидкость, а затем стала смотреть на свет, как он растворяется — будто туманная дымка в солнечном луче.

* * *

Мандарин мчался, как ветер, оставив ученого Диня шагах в десяти позади себя, и вскоре прибыл к дому, где жил Сю-Тунь. Сквозь щель под дверью пробивалась полоска тусклого света, и было видно, как внутри гигантской бабочкой снует чья-то тень. Он вошел без стука, открыв дверь так резко, что чуть не сорвал ее с петель.

— Мандарин Тан! — изумленно воскликнул доктор Кабан, обернувшись на шум. — Я и не думал, что вы придете так быстро. Однако вы зря спешили: чужеземец практически мертв.

Судья обогнул студенистую спину врача, втиснутую в нечто, напоминающее чудовищное платье в цветочек и ниспадавшее ему до щиколоток. Лицо доктора Кабана было одутловато от сна, а дыхание отвратительнее, чем когда бы то ни было. По всей вероятности, он так спешил на помощь к французу, что не успел навести красоту. Единственной данью элегантности в его одеянии были изящные туфли по последней кантонской моде, которые совершенно не вязались с его нелепым ночным нарядом.

— Я хочу видеть Сю-Туня! Пропустите меня! — приказал мандарин, довольно грубо отстраняя его.

Он опустился на колени перед безжизненным телом, которое лежало на постели, неестественно выпрямившись. Мандарин впервые видел его так близко и только сейчас заметил хрупкость его строения, а также длинные песочно-желтые ресницы, окаймлявшие прозрачные веки. Его глаза лихорадочно пробежали по торсу иезуита в поисках малейшего признака дыхания, на какое-то мгновение задержались на шее, чтобы уловить биение артерии, и наконец остановились на левом запястье. Сквозь наложенную наспех повязку пробивалась единственная капелька крови — маленькое коричневатое пятнышко на белой ткани, напоминание об огромной луже, темной и липкой, разливавшейся под письменным столом. Мандарин стоял перед обескровленным телом и чувствовал, как его захлестывает волна запоздалого раскаяния: несмотря на связывавшую их дружбу, он все же держал этого человека под подозрением, не имея против него никаких существенных улик. Как же исправить это зло, которое отныне будет преследовать его вечным упреком?

Мандарин поднял полные отчаяния глаза на доктора, который тем временем преспокойно щелкал тыквенные семечки, завалявшиеся в кармане его одеяния.

— Есть ли надежда спасти его? — спросил он сдавленным голосом. — Повязка, похоже, остановила кровотечение.

— Да вы что! — ответил врач, при этом изо рта у него вылетела недожеванная семечка. — Из него же почти вся кровь вытекла, когда слуга обнаружил его и сообщил ученому Диню. Повязка, которую вы видите, абсолютно бесполезна.

В подтверждение своим словам он резким движением сорвал тряпку, обнажив разрез на запястье француза. Лезвие, что валялось теперь на полу, прорезав живую плоть, оставило рану, через которую хлынул поток крови.

— Теперь, когда кровотечение остановлено, он, конечно, скоро придет в себя, — продолжал мандарин, не желая слушать, что говорит ему доктор Кабан.

— Не думаю, что это произойдет так скоро. Пульс крайне слабый, и вообще, это чудо, что у него все еще бьется сердце. Увидев его в таком состоянии, я бы давно констатировал смерть, если бы не эта слабая искорка жизни, что все еще теплится в нем, несмотря ни на что…

— Странно, что он сделал над собой такое. Насколько я понял, его религия крайне отрицательно смотрит на любую попытку лишить себя жизни.

Эти слова произнес Динь, который все это время стоял у стены, прижимая руку к правому боку, чтобы унять колющую боль.

Доктор Кабан проницательно взглянул на него и принялся хлопотать вокруг Сю-Туня. Бесцеремонно раскрыв монаху рот, он внимательно осмотрел его изнутри. Через несколько мгновений он взвизгнул от возбуждения и, лихорадочно перевернув тело, сорвал с него сутану. В свете масляной лампы стали видны красные раны, во множестве покрывавшие спину Сю-Туня. Мандарин и Динь вскрикнули: знакомые им уже кровавые «цветы» словно разрослись, рассыпавшись теперь по всей коже.