С этого времени ссыльные почувствовали себя спокойнее, а режим их охраны ослаб. Они без тревог отметили «годовщину несчастного въезда царицы в Москву» (12 мая), коронации и свадьбы царицы (18 и 19 мая). Им разрешили свободно продавать оставшихся лошадей и оружие (с последним, впрочем, никто не спешил расставаться). Автор «Дневника» знал многое из того, что происходило в городе, и даже записал сведения о сборах войска, проезде разных людей. 24 апреля (4 мая) в Ярославле видели «несколько нарядно одетых поляков», но это оказались те, кто перешел на службу царя Василия Шуйского. А 5 (15) июня «двое немцев, неведомо откуда взявшихся, проходя мимо нашего двора, поведали нам тайком, что Дмитрий точно жив».

Появление из небытия царя Дмитрия и пугало ссыльных, и давало им надежду. Трудности борьбы с войсками самозванца заставляли приставов в Ярославле учитывать возможные варианты развития событий. Их поведение становилось своеобразным барометром, точно показывавшим политическую погоду в России. Как только приходили известия о значительных поражениях войска царя Василия Шуйского, приставы становились ласковее и обходительнее. Даже стрелецкая охрана посылала «на разведку» кого-то из своих, подтвердивших, «что Дмитрий точно жив и с великою силой идет против Шуйского». Показательно, что тут же об этом стало известно ссыльным. 29 июня (9 июля) запись о таком благоприятном для Мнишков развитии событий появилась в «Дневнике».

Видимо, готовностью охраны к услугам объясняется то, что воевода Юрий Мнишек мог вести тайную переписку. Среди его корреспондентов в Ярославле оказался испанский монах-августинец Николай де Мелло. Он попал в плен еще при Борисе Годунове, когда возвращался после выполнения своей миссии в Персии через Россию. В 1607 году отец Николай находился в заключении в ростовском Борисоглебском монастыре, расположенном не так далеко от Ярославля. Николай де Мелло просил сандомирского воеводу в случае его освобождения напомнить королям Речи Посполитой и Испании, а также папе римскому о своей судьбе. В свою очередь, письмо монаха-августинца попало к Мнишкам вместе с письмом пана Андрея Стадницкого из Ростова, сообщавшего новости уже о внутренних столкновениях в Речи Посполитой – «рокоше» воеводы Николая Зебжидовского. Чуть позднее Николай де Мелло еще раз писал к сандомирскому воеводе и сообщил ему точные известия о битвах под Москвой с войском Ивана Болотникова.

Кроме политических, колонию ссыльных немало занимали дела житейские. Тяжелым испытанием для всех стала смерть 27 июля (6 августа) монаха-бернардинца отца Бенедикта Анзерина, которого называли «канцлером Замойским» этого ордена. Отец Бенедикт Анзерин был духовным главой колонии ссыльных не только по своему сану, но и по должности «комиссара» московской провинции. По-видимому, ему предстояло стать одним из главных распространителей католической веры в России при царе Дмитрии Ивановиче. Но события повернулись по-другому, и он вынужден был «окормлять» свою паству в ссылке. Именно отец Бенедикт Анзерин был главной опорой семьи Мнишков и духовным отцом «царицы» Марины. Когда он умер, всех охватили скорбь и страх. «Так, должно быть, случается, когда сиротеют дети, лишившись любимого отца», – записал в тот тяжелый для всех ссыльных день автор «Дневника». Впоследствии тело отца Бенедикта Анзерина было увезено в Польшу. Других же умиравших или погибавших в ссылке поляков ждало жалкое погребение «за городом», где обычно в так называемых «Божьих домах» оставляли неизвестных покойников или умерших «нечистой» смертью без погребения. Но жизнь брала свое, и кроме печальных событий у ссыльных были поводы для радости. По замечанию автора «Дневника», к концу пребывания в Ярославле среди ссыльных не осталось ни одной девушки, которая не вышла бы замуж. Таким образом, «царица» Марина Мнишек осталась без своих фрейлин, но это, кажется, ее не особенно расстроило.

Итак, почти весь 1607 год семья Мнишков прожила достаточно спокойно. Автор «Дневника» писал: «Мы, начиная с самой Пасхи, избавлены были от тревог и опасностей. Отсюда видно также и то, что тоска наша понемногу утихла, и мы обжились здесь, но у некоторых тоска еще более прибавлялась».

Как и все остальные, Марина жила слухами о происходивших вокруг событиях. О главных из них сообщает автор «Дневника». В первую очередь, это начавшееся в августе 1607 года движение нового «царя Дмитрия Ивановича» и приезд в те же дни в пределы Московского государства послов Речи Посполитой Станислава Витовского и князя Яна Соколинского. Последним предстояло договориться об условиях возвращения всех задержанных поляков и литовцев. Но московское правительство не торопилось принимать посольство, предпочитая сперва окончательно расправиться с войском Ивана Болотникова (последний оплот Болотникова – Тула – была взята 10 октября 1607 года). Это тоже не ускользнуло от внимания ярославских ссыльных.

Нужно отдать должное находившимся в ссылке в Ярославле людям воеводы Юрия Мнишка. Они достаточно хорошо были информированы о происходивших событиях, умели наблюдать и правильно интерпретировать обрывки сведений, доходивших до них в виде слухов. У них не было иллюзий относительно отношения к ним «москвы» даже тогда, когда, казалось бы, все устоялось и ссыльным полякам и литовцам ничего уже не угрожало. Слишком недалеко было еще «Расстригино царствование», о чем бывшим сторонникам самозванца напоминали при каждом удобном случае. Так 1 (11) ноября случился примечательный инцидент со служилыми людьми, возвращавшимися из войска домой после боев с болотниковским войском под Тулой. Один из детей боярских, увидевший на перевозе челядь сандомирского воеводы, набросился на возницу с нагайкой и принялся ругать его: «Что вы, б…ны дети, со своим Расстригою наделали нам столько хлопот и крови пролили в земле нашей?» Возница отговаривался, что он ни в чем не виноват. Тогда сын боярский ударил его, но все же повернул назад, бросив напоследок: «Однако скоро уже уйдете, ибо уже Расстрига с ворами у черта, а посол ваш великий едет» [161].

К тому времени послы Речи Посполитой уже приехали в Москву и были приняты царем Василием Шуйским. Оставим на время ярославских поселенцев и вернемся в столицу, чтобы посмотреть, как разворачивались дипломатические прения о судьбе Мнишков и их родственников.

О «царице» Марине Мнишек на родине конечно же не забыли. Судьба оставшихся в Московском государстве представителей семейств Мнишков, Тарлов, Вишневецких, Стадницких и других не могла не волновать их родственников и друзей. Те же в Речи Посполитой, кому все равно было, какой повод использовать для проявления своей вольности и осуществления конквистадорских планов, стали попросту спекулировать на произошедшем в Москве. Тем более что достоверной информации долго не было и в Польше не знали, живы или нет те, кто отправился на свадьбу бывшего московского царя и польской шляхтенки.

Глядя на события исключительно с «московской» точки зрения, невозможно понять драму семейства Мнишков. Если в Русском государстве их обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, то в Речи Посполитой существовала разноголосица мнений. Оказавшаяся самой верной «линия Замойского», предупреждавшего короля и сейм об авантюрном характере дела самозваного царевича Дмитрия, необъяснимо продолжала терять сторонников. Впрочем, правдивому и осторожному политику всегда сложнее, чем оппоненту, не брезгующему никакими аргументами, даже ложью. Короля Сигизмунда III буквально атаковали запросами о судьбе пострадавших, заведомо обвиняя его в попустительстве зарвавшейся «москве». Все это спровоцировало острейший внутриполитический кризис и небольшую гражданскую войну в Речи Посполитой. Краковский воевода Николай Зебжидовский поднял «рокош» (мятеж) против короля. В свою очередь, военные действия против восставшей шляхты начал гетман Станислав Жолкевский.