Сестры и нянечки наблюдали, как осторожно я подходил к его кроватке.

— Он уже намыливается начать свои обстрелы, — цинично сказала одна из них.

Я старался двигаться как можно медленнее. Я хотел, чтобы он наблюдал за мной. Я посчитал, что новое впечатление от моего размеренного шага по контрасту с типично торопливыми движениями сотрудников Центра привлечет его внимание. Я не смотрел на него. Я знал, что если мы встретимся взглядами, это может быть воспринято как угроза — как бывает у многих видов животных. Я оставил занавески вокруг его кроватки частично прикрытыми, чтобы он видел меня и сестринский пост, но не отвлекался на детей в соседних кроватках.

Я попытался представить себе мир таким, каким он его видит. Он был все еще болен. Его пневмония только начала проходить. Он выглядел испуганным и потерянным, не понимая этого нового хаотичного царства, куда его поместили. Его дом в собачьей конуре был, по крайней мере, знаком ему; он знал окружающих его собак и знал, чего от них ожидать. Кроме того, я был уверен, что он голоден, поскольку большую часть полученной за последние три дня пищи он выбросил. Когда я подобрался поближе, он насмешливо скривился, поерзал в маленьком пространстве кроватки и выдал один из своих воплей.

Я спокойно стоял. Потом я начал медленно снимать мой белый халат, дав ему соскользнуть на пол. Я медленно развязал галстук и снял его. Я завернул рукава рубашки. С каждым действием я делал один маленький шаг ближе. Двигаясь, я ничего не говорил. Я старался выглядеть настолько не несущим угрозу, насколько возможно: никаких быстрых движений, никакого контакта глазами, старался говорить тихо, мелодично, ритмично — почти колыбельная. Я приблизился к нему как к испуганному младенцу или к животному.

— Джастин, Меня зовут доктор Перри. Тебе непонятно, что здесь происходит, да ведь? Я постараюсь тебе помочь. Смотри, я снимаю белый халат. Все хорошо, правда?

Теперь позволь мне подойти чуть ближе. Так достаточно? Хорошо. Давай посмотрим, что можно сделать. Так. Я сниму свой галстук. Бьюсь об заклад, галстуки тебе непривычны. Позволь, я это сделаю.

Он перестал метаться по своей кроватке. Я мог слышать его дыхание — частое и хриплое. Он, должно быть, умирал от голода. Я заметил маленький кекс на подносе, который был виден ребенку, но недосягаем для него. Я подошел к этому кексу. Мальчик захрипел громче и чаще. Я взял кекс, отломил кусочек, медленно положил его в рот и стал демонстративно жевать, стараясь выразить на лице удовольствие и удовлетворение.

— М-м-м, как вкусно, Джастин. Хочешь тоже? — спросил я и протянул к нему руку.

Тем временем я подходил все ближе. Наконец, я подошел достаточно близко, чтобы он мог достать до кекса в моей протянутой руке. Я стоял неподвижно, протягивая ему еду. Казалось, прошли часы, но через тридцать секунд он осторожно потянулся ко мне из своей кроватки. Он остановился на полпути к кексу и отдернул руку. Казалось, он сдерживает дыхание. И затем, внезапно, он схватил кекс и утащил его к себе. Он стремглав бросился в дальний угол и оттуда смотрел на меня. Я стоял на том же самом месте, улыбаясь, и пытался говорить как можно мягче:

— Вот хорошо, Джастин. Это твой кекс. Все хорошо. Все в порядке.

Он начал есть. Я помахал ему на прощание и медленно пошел назад к посту медсестер.

— Что ж, подождите немного, и он снова начнет кричать и швыряться вещами, — сказала одна из медсестер, которая, казалось, была почти разочарована тем, что мальчик не продемонстрировал мне свое «плохое» поведение.

— Наверное, — ответил я и вышел.

Из того, что к этому времени мне было известно о влиянии отсутствия заботы на развитие мозга, я знал, что единственный способ выяснить, есть ли у Джастина потенциал к дальнейшему развитию — проверить, сможет ли его нервная система усвоить повторяющиеся новые паттерны опыта в безопасной и предсказуемой обстановке. Я еще не знал, как лучше всего организовать ему такой опыт.

Но я знал, что моя первоочередная задача — уменьшить царящий вокруг Джастина хаос и снизить испытываемую им сенсорную перегрузку. Мы переместили его в одну из отдельных палат детского отделения интенсивной терапии. Затем мы сократили до минимума количество ухаживающих за ним сотрудников. Мы начали физическую и речевую терапию, а также обучение навыкам самообслуживания. Один из наших сотрудников, психиатр, проводил с ним время каждый день. Я также посещал его ежедневно.

Состояние Джастина улучшалось стремительно. Он делал успехи каждый день. С каждым днем ребенок, казалось, чувствовал себя все спокойнее. Он перестал бросать пищу и размазывать фекалии. Он начал улыбаться. Он демонстрировал явные признаки того, что он распознает и понимает словесные команды. Мы поняли, что он получал определенную социальную стимуляцию и привязанность от собак, с которыми он жил: собаки очень общительные животные, и в их стаях существует сложная социальная иерархия. Временами Джастин реагировал на незнакомых людей так, как это делают испуганные собаки: осторожно приближаясь, отскакивая назад и затем снова продвигаясь вперед.

С течением времени он начал проявлять привязанность ко мне и нескольким другим сотрудникам. Он даже начал демонстрировать признаки чувства юмора. Например, он знал, что «бросание какашек» сводит персонал с ума. И вот однажды, когда кто-то дал ему шоколадку, он позволил шоколаду растаять в руках и поднял руку, как если бы собирался что-то бросить. Окружающие отпрянули. А Джастин рассмеялся громким, веселым смехом. Это было его примитивное чувство юмора — отчетливо демонстрирующее, что он понимает влияние своих действий на окружающих и устанавливает связь с ними. И это быстро дало мне надежду на то, что он обладает возможностями для развития.

Однако поначалу мои коллеги думали, что я зря трачу ресурсы больницы, когда я просил, чтобы специалист по лечебной физкультуре помог ему научиться стоять и постарался улучшить работу его опорно-двигательного аппарата и мелкую ручную моторику. Однако в течении недели Джастин научился сидеть на стуле и стоять с поддержкой. Через три недели он сделал свои первые шаги. Затем появился специалист по реабилитации, который помог Джастину овладеть навыками, связанными с тонкой ручной моторикой и уходом за собой, научив его одеваться, пользоваться ложкой, чистить зубы. Многие дети, страдающие от недостатков развития, обладают развитым обонянием и часто стараются обнюхивать и лизать пищу или людей, но у Джастина потребность обнюхивать была особенно выражена, что, возможно, было связано с его жизнью среди собак. Его нужно было научить тому, что это не всегда уместно.

За это время логопеды помогли ему научиться говорить и давали много вербальной информации, пополняя его словарный запас. Его некогда дремлющие, неразвитые нейронные сети начали реагировать на эти новые паттерны повторяющихся стимулов. Его мозг, казалось, был подобен губке, жаждущей необходимых ему впечатлений и охотно впитывающей их в себя.

Спустя две недели Джастин поправился настолько, что его можно было выписать из больницы и устроить в приемную семью. За несколько следующих месяцев он достиг невероятного прогресса. На нашей памяти это было самое быстрое выздоровление ребенка, жившего в условиях крайней запущенности. Это изменило мои представления о потенциале, которым обладает человеческий мозг, чтобы справиться с последствиями заброшенности в раннем детстве. Я стал придерживаться намного более оптимистичных прогнозов относительно детей, которые пострадали от отсутствия должной заботы со стороны взрослых.