Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Это был удивительный процесс, — писал известный московский фельетонист Влас Дорошевич, — человек обвинялся в преступлении с корыстными целями, а на суде если и говорилось, то только о его бескорыстности».
Публичное рассмотрение дела восстановило репутацию Саввы Ивановича, но не спасло его от разорения. Дом на Садовой-Спасской опечатан до аукциона, распродаются шедевры коллекции. Абрамцево теперь тоже не принадлежит Мамонтову, но причина тут сугубо личная: на пороге своего шестидесятилетия Савва Иванович разошелся с женой Елизаветой Григорьевной. «Я думал, — писал Станиславский, — что после всего случившегося Савва Иванович целиком отдастся искусству. Но я ошибся. Внутренняя рана и обида не давала ему покоя».
Сразу после суда Мамонтов уехал в Париж на Всемирную выставку; ему вручили золотую медаль за экспозицию художественной керамики. В Париже Мамонтов надеялся установить связи с деловыми кругами Франции, Германии и вновь утвердиться в «предпринимателях», но этого сделать не удалось — интриги сильных мира сего преодолеть было трудно…
Через десять лет Мамонтов дал интервью в связи с 25-летием Частной оперы:
«Если до сих пор существовало дело, которое мной создано, может быть, имело бы смысл говорить о юбилее. Но ведь мне придется признаваться в своих слабостях, в своих ошибках, раскаиваться в своем доверии к людям, так как я не мог бы умолчать об обстоятельствах, последовавших за налетевшим на меня бурным шквалом и на время сломавшим мою жизнь. Я тогда принял меры, чтобы обеспечить существование оперы, но я ее доверил людям, которые не сумели ее удержать, дали ее разграбить. Я не хочу обвинять никого, и я предпочитаю молчать!»
Кого имел в виду Савва Иванович? Вероятнее всего, Клавдию Спиридоновну Винтер, которая с его арестом превратилась из формальной в реальную владелицу театра. Ситуация запутана. Винтер — сестра Т. С. Любатович, гражданской жены С. И. Мамонтова, из-за которой он ушел из семьи. Зятем же Винтер был Секар-Рожанский, с ним и у Мамонтова, и у Шаляпина отношения складывались неровные. Но подробности своей интимной жизни и личных отношений Мамонтов предавать гласности не хотел.
Конечно, переход Шаляпина на императорскую сцену был продиктован в первую очередь творческими причинами. Шаляпин перерос вскормившую его Частную оперу по масштабу своего грандиозного дарования. Но для самолюбивого Мамонтова его поступок остался незаживающей раной. «Теперь у него (Шаляпина. — В. Д.) искусство на втором плане и все помыслы ушли на то, как бы побольше выколотить денег. А там — покупка домов, имений», — говорит Савва Иванович спустя несколько лет в одном из интервью. Тогда же «Голос Москвы» печатает отрывок из беседы Мамонтова с великим князем Владимиром Александровичем:
«— Вы ведь первый изобрели Шаляпина?
— Шаляпина первый выдумал Бог.
— Да, но вы его первый открыли.
— Нет, он еще до меня служил на императорской Мариинской сцене.
— Но ведь все-таки вам принадлежит заслуга открытия такого гениального артиста, которого ранее не замечали.
— Позвольте, надо прежде условиться в понятии гениальности. Гений делает всегда что-то новое, гений идет вперед, а Шаляпин застыл на „Фаусте“, „Мефистофеле“, „Псковитянке“, „Борисе Годунове“».
Все это будет сказано в 1910 году…
Впрочем, сегодня, более века спустя, очевидно: Мамонтовская опера сыграла свою исторически значимую роль, она разрушила штампы старого театра, утвердила в сознании критики и публики новые эстетические критерии, выявила широчайшие возможности оперы как жанра синтетического и, по сути дела, открыла новую эпоху в истории музыкального театра. Савва Иванович Мамонтов, носитель смелых художественных идей, вырастил и воспитал поколение художников, музыкантов, театральных реформаторов. Встреча Шаляпина с Мамонтовской оперой была судьбоносной для обеих сторон. 1896–1899-й — три «звездных» года! В Большом театре Шаляпин продолжил свой стремительный взлет на художественный олимп. «Вряд ли появлялся до наших дней на театральных подмостках артист, про которого с правом можно было бы сказать: „Вот плоть от плоти русской оперы, вот кровь от крови ее“, — писал авторитетный критик Ю. Д. Энгель. — Но если такого артиста не было до сих пор, то теперь он, наконец, появился. Это — Шаляпин. Мы, по крайней мере, именно так смотрим на этого необыкновенного, единственного в своем роде певца, одного из тех гигантов, которым дано созидать в искусстве новое, неведомое и вести за собой сотни и тысячи последователей».
…На концертах и спектаклях мне часто после этого приходилось слышать настойчивые просьбы спеть «Дубинушку». И иногда по настроению я ее пел в столице и в провинции, каждый раз, однако, ставя условия, чтобы публика мне подпевала.
Пришлось мне петь однажды «Дубинушку» не потому, что меня об этом просили, а потому, что царь в особом манифесте обещал свободу…
Жизнь поколения российских людей, к которому принадлежал Шаляпин, пришлась на годы политических бурь и социальных катастроф. События общественные и впрямую, и опосредованно отражались и на жизни художественной. Шаляпин переживал духовный, творческий расцвет в атмосфере горячих идеологических и философских дискуссий, борьбы за новую театральную эстетику, споров о кризисе актерского реализма, о становлении режиссерского театра.
В общественном сознании атмосфера рубежа столетий рождала ощущение начала нового отсчета времени, исторического пролога новой эпохи. «Новый год я встретил превосходно, — сообщал Горький К. П. Пятницкому в январе 1901 года, — в большой компании живых духом, здоровых телом, бодро настроенных людей. Они — верная порука за то, что новый век — воистину будет веком духовного обновления… одолеет красота, справедливость, победят лучшие стремления человека».
Еще в конце 1890-х годов резонанс вызвали работы Г. Плеханова, в частности «Судьбы русской критики». История русского искусства рассматривалась здесь в связи с освободительным движением. Плеханов опровергал народнические представления о «самобытности крестьянской России» и утверждал концепцию неотвратимости революции пролетарской. Оценивая роль марксистских идей и значимость их распространения в России, Плеханов приходил к выводу: в авангард революционного процесса вышел рабочий.
Эту точку зрения горячо принял Горький. Независимый, дерзкий Нил из «Мещан» (смягченный во мхатовском спектакле интерпретацией Станиславского), мрачный задира конторщик Влас в «Дачниках» автобиографичны и одновременно «программны» — именно в них Горький видит нового «героя времени». Звучно-приказное, командное имя «Влас» нравится Горькому — фамилию «Власов» он даст герою программного романа «Мать» — Власов, Влас, власть…
Но Влас, как и Павел Власов, — в значительной мере плоды творческой фантазии, «сочинены», «сконструированы». Шаляпин же вошел в мир Горького непосредственно «из жизни» в своем материальном, реальном воплощении и воспалил писательское воображение.
