— Ты б поработал чуток, Ханя. А то у тебя скоро плесень в сейфе прорастёт. Тебя ж попрут, Ханский.

И, кстати, накаркал. По забывчивости Вадим Викторович на неделю нарушил срок по «арестантскому» делу.

Партийное собрание, собранное по представлению районного прокурора, погромыхивая, катилось по наезженному сценарию, как дрезина по узкоколейке. Начальник отдела Бойков припомнил невыход Ханского на праздничное дежурство, об отсутствии плановости и фактах волокиты с грустью говорил начальник следствия Чекин.

Сам Ханский, как ему и полагалось, скорбно кивал, не забывая исподтишка пощипывать за коленку новенькую паспортистку Любочку Шанис.

Посапывали у батарей старшие товарищи, резвился по стенам молодняк. Всё шло к очередному строгому выговору.

Но тут на собрание по дороге из поднадзорной колонии заскочил сам прокурор Воропаев и с налёту, сметая окружающих духом доброго коньяка, прогремел, что дальнейшего глумления над законностью не потерпит, и если разгильдяя Ханского не уволят и на сей раз, то следующее представление будет направлено уже генералу.

Не ожидавший такого поворота, Ханя побледнел.

Прокурор сразу после выступления укатил дальше, а в Ленкомнате установилась озадаченная тишина.

— Так что, товарищи? — подал наконец голос секретарь парторганизации участковый Галушко. — Похоже, Ханский и впрямь превысил предел дозволенного. Придётся голосовать увольнение. Кто за?

И вот тут-то слово для выступления попросил следователь Усыгин. Не будем полагаться на память. Вот стенограмма выступления, увековеченного нетвёрдой рукой секретаря собрания.

«— Товарищи коммунисты! Возьму быка за рога. Предыдущие выступления руководства не были принципиальны. Это ловкий манёвр с целью уйти от ответственности и переложить вину на крайнего, то есть Ханского. Конечно, товарищ Ханский — и об этом надо сказать прямо — халтурщик. И заслуживает публичной порки. Но разве он сегодня стал халтурщиком? И где все эти годы были остальные? Или только прозрели? Уволить проще всего. Но проблема куда глубже — товарищ Ханский не исключение. Я прибыл помочь вам победить преступность (смех в зале). А вы, оказывается, и не собираетесь её побеждать. В отделе царят равнодушие, волокита, отсутствие инициативы. Известно, что политику определяет лидер. Поэтому я говорю руководству отдела: если вы, товарищи, не способны выправить ситуацию, лучше честно уступите место другим. Иначе коллектив вас подправит».

И вновь повисло общее ошеломленное молчание. Все выжидательно смотрели на начальника отдела. Но тот застыл с закаменевшими скулами. Он больше не сомневался — «засланный казачок» прибыл по его душу.

И опять первым нашёлся Галушко:

— Ну, так что, товарищи, я так понял, ограничимся всё-таки строгачом?

После собрания Ханский зашёл в кабинет в пиджаке, застёгнутом на все пуговицы. Смущенный, затоптался перед Усыгиным, который как ни в чем не бывало погрузился в работу.

— Ну, Шурик! Потряс! Я-то тебя за пианино держал, а ты просто-таки Джордано Бруно какой-то!

— Пустое, товарищ! — Усыгин взволнованно поднялся. — Борьба-то общая. А лично вы, Вадим Викторович, мне симпатичны. Убеждён, что вы не безнадёжны, и мы истинно подружимся. Может быть, даже семьями.

Ханский потупился: холостой Вадим любил дружить семьями.

— Ну, что, Шурик? — спрашивал теперь по утрам Ханский, требовательно заглядывая в усыгинские глаза. — Только честно: победим преступность? Без дураков, веришь?

— Верю, — убеждённо отвечал Усыгин.

— Тогда ладно. — И Ханский против обыкновения усаживался за машинку, не дожидаясь конца рабочего дня.

Известность Усыгина ширилась и где-то даже граничила с популярностью. Всё то, что годами забраживало за задраенными люками кабинетов, он с милой непосредственностью выкладывал открыто, невзирая на ранги. Его изречения типа «И прокурора вздуем. Тоже хорош гусь оказался» быстро становились крылатыми. Особенно, конечно, среди следователей. Его острое выступление на партактиве получило поддержку нового секретаря райкома. И даже начальник УВД, докладывая о состоянии политико-воспитательной работы, упомянул фамилию Усыгина как пример работника с принципиально новой психологией.

Слава Усыгина сказалась и на авторитете самого Ханского. Обиженные на начальство сотрудники то и дело стали зажимать его в углах и шепотом просить протекции. И Ханский значительно обещал замолвить словечко перед «своим».

Настал, впрочем, день, идиллию сию пресекший. Как-то, заглянув в кабинет, Ханский застал сидящего перед Усыгиным сгорбившегося, в изношенной телогрейке мужичка лет пятидесяти. На закопченном лице его присохли кусочки глины. Это был известный по району (БОМЖ) Валька Ляхов.

— Здоров, Валюха, — пребывавший в приподнятом состоянии Ханский отпустил ему мимоходом «леща». — Опять влип, опарыш противный?

— Да уж влип, начальник, — Ляхов, вращая своими цыганского происхождения глазами, щербато осклабился. — Посмолить не найдёшь?

— Спёр чего? — Ханский полез за сигаретами.

— Пожрать захотелось, — в тон ему весело сообщил Валька.

— Вот чума! И чего тебе неймется? Жизнь кругом какая! Баб море. А ты всё сроки по мелочёвке мотаешь!

— Да вот сам думал завязать, — Валька вздохнул. — Думал, выйду и завяжу. Сестра в Ставрополь звала. Ан не вышло.

— Держи! — Ханский протянул ему сигарету.

— В этом кабинете, гражданин подследственный, не курят, — строго произнёс Усыгин. — И вообще, курение вредно для организма. Если интересуетесь, принесу брошюру. Ознакомитесь на досуге.

Ляхов, уже чем-то напуганный, поспешно пихнул сигарету за ухо.

— Я всё-таки хотел бы понять, — продолжил Усыгин прерванный допрос. — Как получилось, что вы, человек, учившийся в советской школе, выросший на коммунистических идеалах, скатились на порочный путь бродяжничества и тунеядства? Сколько у вас судимостей?

— Ну, пять ходок.

— Опять же жаргон этот, — Усыгин удручённо покачал головой. — Ведь как могуч и чист русский язык. Помните у Гоголя? «Чуден Днепр при тихой погоде». Так и слышишь журчание реки. Или, скажем, полотна Саврасова… А вы — «ходок». Да ещё, слышал, нецензурно выражаетесь. Будем перевоспитываться.

— Да кончали б уж! — Ляхов развернулся к Ханскому: — Викторыч! Возьми к себе. Второй час жилы тянет. А чего хочет, в толк не возьму. Я ж не отрицаю. Посади, и дело с концом!

— Дудки! — Ханский захохотал. — Всё ищешь, как полегче. Нырк — и в тюрьму на лёжку. А ты вон товарища майора пройди! Глядишь, в следующий раз воровать передумаешь.

Подмигнув пунцовому Усыгину, Ханя помчался дальше по своим делам.

Когда он вернулся в кабинет, Усыгин, уже в одиночестве, заполнял протоколы. Слева, на столе стоял прокопченный котелок.

— Посадил?