Замёрзнув под предрассветным влажным ветром, Рис мгновенно согрелся, взбежав по ступенькам на третий этаж «театрального дома». Квартира была открыта, изнутри на лестницу пробивался свет. Учитель уже встал или так и не лёг?..

Бетховен лежал в постели, но не спал, а сосредоточенно что-то писал. Написанное же небрежно скидывал на пол.

Рис молча начал собирать листки.

— Что это? — спросил он, ещё не всмотревшись в ноты.

— Тромбоны, — кратко ответил Бетховен. — Разложите листы по порядку. Мне некогда.

Оркестровая репетиция была назначена на восемь утра. Часы показывали почти половину шестого. Рис примостился возле рояля, зажёг свечу и начал соображать, что за чем должно следовать. Листков было много, и нужно было распределить их на три партии: альт, тенор, бас. Бетховен в последний момент вдруг решил, что тромбоны нужны. Потому что, видите ли, в оратории Паэра «Гроб Господень», дававшейся вчера в Бургтеатре, они играли как миленькие. И верно, какая же оратория без тромбонов? То-то будет для оркестрантов сюрприз…

А счёт времени шёл уже на минуты. Пришёл брат Карл, за ним слуга, принёсший кофе с круглыми булочками — позавтракать плотно они уже не успевали. А Бетховен к тому же был растрёпан, небрит и одет лишь в ночную рубашку.

— Забирайте партии и идите в зал, — приказал он брату и Рису. — Пока всем выдадут ноты, я успею привести себя в должный вид. Всё равно дирижирует Зейфрид, так что можно начать без меня.

— С оратории? — спросил Карл.

— Нет. С симфонии до мажор. Она полегче.

Через полчаса Бетховен появился в театре, и кто бы, глядя на него, сказал, что ночь он провёл без сна. Он был энергичен, собран и, казалось, нисколько не нервничал. Первая симфония не вызвала у него нареканий — он наговорил комплиментов Зейфриду и похвалил литавриста.

Затем он решил прорепетировать свой новый фортепианный концерт в до миноре. И — тут началось… Бетховен постоянно останавливал оркестрантов. Ему казалось, что валторны заглушают рояль, а гобой и флейта, наоборот, пищат что-то невразумительное. Зато сам играл очень нервно и сбивчиво.

В совершенно новой Второй симфонии оркестранты увязли. Начальные такты Скерцо повторили раз пятнадцать, пока не начало получаться что-то складное. Финал пришлось играть медленнее, чем было задумано, из-за чего он стал похож на галантный балет в исполнении великанов. Князь Лихновский, которому была посвящена Вторая симфония, сидел в партере, как статуя. По нему невозможно было понять, раздосадован он или просто пытается вникнуть в столь диковинную музыку. Симфония оказалась раза в полтора длиннее Первой и намного сложнее.

Шиканедер бегал по залу и едва ли не рвал на себе волосы, наблюдая за происходящим. Почему все приличные композиторы, озабоченные успехом своих сочинений, стараются написать что-то красивое и не чрезмерно затянутое? И только Бетховен строит из себя невесть что! В Ан дер Вин служат превосходные музыканты, но такую кошмарную музыку невозможно осилить с одной общей репетиции! Это будет провал… Какой же дьявол дёрнул многоопытного Шиканедера связаться с этим якобы гениальным маэстро?.. Тромбонистов ему, видите ли, подавай — и бери их с утра пораньше, где хочешь…

Тромбонисты всё же нашлись. Но музыканты, взглянув на первую же страницу интродукции, дружно охнули и загудели. Что такое?.. Ну, разумеется, читать с листа в ми-бемоль миноре — это издевательство над оркестрантами. Такие тональности существуют только в теории, а порядочные композиторы в них не пишут. Зейфрид кинул иронический взгляд на Бетховена, но сказать ничего не посмел. Мол, давайте попробуем и посмотрим, что из этого выйдет. Вышла, разумеется, фальшь. Зейфрид попросил струнников подстроить свои инструменты. Это на некоторое время помогло, однако теперь Бетховену не понравился темп. «Господа мои, это же не тарантелла!»… Вновь заминка. Все измучились — а время сжималось: час концерта неотвратимо близился.

Князь Лихновский, до сих пор не вмешивавшийся в ход нескончаемой репетиции, не выдержал и предложил прерваться, чтобы музыканты могли перекусить. По знаку князя, словно волшебные духи, из-за кулис появились кельнеры с корзинами, полными бутербродов с ветчиной и бутылками молодого вина.

Бетховен был мрачен. Он понимал, что вместо триумфа его ждёт, скорее всего, катастрофа. Его музыка слишком трудна. Нужно было провести хотя бы две оркестровые репетиции в зале. Черновую и генеральную. Но — поздно…

Бетховен больше не прерывал исполнителей. Он вдруг осознал, что слушает свою музыку как чужую. И въедливо придирается к каждому такту, как если бы он был написан посторонней рукой. С беспощадной отстранённостью он понимал: в оратории всё нужно будет перекроить, переделать, переиначить. Но сегодня — во что бы то ни стало пережить этот проклятый концерт.