Заметим попутно, что Клементьев отличался тем, что подвергал аресту каждого прохожего только за то, что тот гулял улице города. Он же задерживал жалованье солдатам ремонтной роты, отобрал у них все полушубки и сухарные мешки, а у кого их не было, брал штраф в размере 70 копеек. Он всё-таки «погорел» за свои проделки, но имущество его осталось не конфискованным.

Кавказский главноуправляющий князь П.Д.Цицианов (1802—1806) спал и видел, как можно было угодить императору, и «угодил», начав войну с Персией. Война проходила с переменным успехом, разожгла амбиции грузинских князей, оставшихся не у дел при присоединении Грузии к России, и в результате принесла русским солдатам на Кавказе много лишений и бед, а гражданской администрации – массу проблем. Цицианов заплатил за свой авантюризм всего лишь своей отставкой…

Рязанские чиновники «переплюнули» в наглости всех своих коллег тем, что при решении различных гражданских и уголовных дел ссылались на законы и указы, которых в природе не было. Они не только приводили названия законов и дату их принятия, но и цитировали целые абзацы из них. Существовал справочник Горешкина, но он был далеко не полным, а указы и законы всё поступали и поступали. Их подшивали в книги, книги превращались в толстенные гроссбухи, и найти там нужный закон или указ неопытному чиновнику было трудно или лень. Вот рязанцы и пользовались этим положением.

Московские, да и прочие чиновники, не стесняясь и не ожидая никакой проверки, делали с документами, что хотели. Им ничего не стоило изъять из дела доказательства вины преступника и прекратить его за неимением улик. Этот приём уже принадлежал к классике русского судопроизводства. Его и до сих пор применяют в нашем отечестве.

Черниговско-полтавско-харьковский генерал-губернатор, генерал-адъютант и генерал от кавалерии князь Н.А.Долгоруков (1840—1847) по наглости и бесстыдству, кажется, превзошёл всех своих предков. Без всяких хитростей он самым наглым образом стал «залезать» в кассу приказа общественного призрения. Он наворовал столько денег (Никитенко пишет о 140 тысячах рублей), что устал красть и жить. И умер. После него нашли его письмо на высочайшее имя, в котором он откровенно сообщал о своём преступлении. Мир праху его! Аминь!

Яркий образ самоуправства в лице киевского полицмейстера Голяткина рисует нам бывший судебный чиновник Ф.Я.Лучинский. Он обычно разъезжал по городу на тройке пожарных лошадей в сопровождении четырёх казаков: один казак скакал впереди тройки, двое – сзади, а четвёртый сидел на козлах и правил лошадьми. Когда Голяткин замечал какие-то нарушения, он останавливал тройку и тут же наказывал виновных. Казаки растягивали жертву на земле, один садился на ноги, другой – на голову, а третий отсчитывал удары нагайкой по голому телу. Четвёртый казак держал за уздцы лошадей, чтобы они не испугались воплей жертвы.

Служивший ранее у Голяткина частным приставом черкасский городничий Щербцов на тройке пожарных лошадей с казаками не ездил, поскольку ни тех, ни других в наличии не было. Городничий жил, однако, по строго заведенному порядку. К 9 часам утра квартальный надзиратель, в мундире, при шпаге и в треугольной шляпе, вёл полицейскую и пожарную команду из 14 нижних чинов к дому городничего. Он выстраивал их на дворе в шеренгу и ждал, когда выйдет Щербцов. Городничий выходил в шёлковом халате и с длинным чубуком во рту. Он никогда не служил в армии, но любил принимать рапорта. Квартальный отдавал рапорт, находил повод «распушить» его как следует за упущения в службе, подходил к команде и говорил:

– Здорово ребята!

– Здравия желаем, ваше скородие! – горланили «ребята», которым было под или за шестьдесят.

Городничий проходил вдоль шеренги, нюхал, присматривался к одежде, и если чуял запах перегара или неисправности в одежде, награждал виновных пощёчинами, ещё раз ругал квартального и «уплывал» в свой дом, попыхивая трубкой.

В 11 часов городничий появлялся в полицейском доме. Он ловко спрыгивал с дрожек, быстро взбегал по ступенькам, и если стоявший у входной двери десятский не успевал отворить её, то давал ему пощёчину. С другой стороны двери стоял другой десятский. В его обязанности было схватить на лету шинель городничего, повесить её на особую вешалку и отворить внутреннюю дверь в присутствие. В это время Шербцов ставил в угол свою шпагу, и если десятский оказывался нерасторопным или был неловким, то его тоже награждали пощёчиной.

Раздав пощёчины, городничий усаживался в кресло и тут же звонил и зычным голосом приказывал позвать квартального надзирателя. «Распушённый» с утра квартальный уже был на «стрёме», вбегал в кабинет к Щербцову и докладывал обо всех арестованных. Некоторых арестованных городничий желал выслушать лично. Он отпускал на волю редко – чаще арестованный кубарем выкатывался из его кабинета, а вслед за ним выбегал покрасневший от гнева Щербцов и производил над ним кулачную расправу. В кабинете, где висел портрет государя Николая и дорогое зеркало, он с арестованными не дрался.

Чаще всего его кулаки обрушивались на того, кто пытался произнести слово «закон». Это слово было для него всё равно, что красная тряпка для быка. Тогда городничий вылетал в присутствие и кричал:

– Сейчас я тебе покажу закон!

И показывал. Пощёчины следовали одна за другой.

– Город высочайше мне верен, а ты осмеливаешься говорить мне про закон! – возмущённо кричал он. – Увести!

Потом Шербцов в сопровождении квартального и десятских посещал тюрьму, наводил там порядок, показывая, где нужно искать закон, и умиротворённый, с улыбкой на устах, с чувством исполненного долга, пешком возвращался в присутствие и подписывал бумаги.

Так управлял Щербцов Черкасском с 1841 года по 1846 год, пока его карьера не прервалась самым неожиданным способом. В канцелярию городничего был принят дворянин Рогозинский, довольно образованный и воспитанный молодой человек. На рождественские праздники Рогозинский захотел отлучиться к своим знакомым и подал городничему прошение о том, чтобы казначейство выдало ему подорожную на использование почтовых лошадей. Щербцов счёл такой поступок нахальством, разорвал его прошение на клочки и как следует «распушил». Рогозинский молча вышел и уехал на каникулы в нанятом частном экипаже.

Между тем, «нахальство» Рогозинского не давало городничему покоя. После Рождества в городе стало известно, что Рогозинский вступил в переписку с какой-то учёной комиссией за границу, и это сразу дало повод для подозрений его в неблагонадёжности. Больше того: молодой человек одолжил у кого-то енотовую шубу, и ей владелец, опасаясь, что тот шубу не вернёт, подал на него жалобу. Этого было достаточно, чтобы Щербцов распорядился устроить на квартире Рогозинского обыск. Не найдя ничего подозрительного, квартиру опечатали.

Рогозинский подал жалобу гражданскому губернатору и генерал-губернатору Бибикову. Владелец енотовой шубы поспешил забрать свою жалобу из полиции обратно. Потом потерпевший обратился к городничему с просьбой открыть квартиру, чтобы забрать оставшиеся там на хранении 180 рублей. Никаких денег на квартире в самом деле не было, и ложное заявление Рогозинского окончательно вывело Щербцова из равновесия, и он приказал арестовать Рогозинского и посадить в каталажку. Рогозинский продолжал жаловаться на городничего в высшие инстанции, а городничий, не уступая ему, писал туда же, всячески очерняя арестованного и обвиняя его в неблагонадёжности.

«Губерния» не нашла в действиях Рогозинского ничего криминального и распорядилась освободить его из-под ареста. Действия же городничего были признаны неправильными. Щербцов был вынужден выпустить Рогозинского, но решение губернского правления о своих неправомерных действиях перед ним утаил. Тогда Рогозинский подал жалобу в министерство внутренних дел, и там решили, что с городничим в губернии поступили неправильно. Наказание нужно было ужесточить, и Щербцова отдали под суд.

Феликс Яковлевич пишет, что не знает, чем кончилось дело, но лет через семь он встретил Щербцова в Киеве… опять на должности частного пристава.

Саратовский краевед Шомпулев пишет, что полицейские должности страшно портили в то время людей, и бывшие частные приставы, превратившись в помещиков, продолжали практиковать свои методы воспитания на своих крепостных и развращая их своими пагубными привычками. Один такой саратовский помещик умер, не выпуская из рук нагайки. Родственники и слуги боялись подойти даже к мёртвому. Дунет в окно ветер, шелохнёт на умершем покрывало, так все со страху разбегались: вот сейчас он встанет и огреет кого-нибудь нагайкой!

Вятский купец Кузнецов рассказывает следующий эпизод из служебной жизни М.Е.Салтыкова-Щедрина в Вятке. Два чиновника, подчинённые Михаила Евграфовича, который служил тогда советником