Стушеваться

Слово, введённое в русский язык Достоевским в ранней повести «Двойник» (1846): «…ему [Голядкину] пришло было на мысль как-нибудь, этак под рукой, бочком, втихомолку улизнуть от греха, этак взять — да и стушеваться, то есть сделать так, как будто бы он ни в одном глазу, как будто бы вовсе не в нём было и дело»; «…одним словом, был сам господин Голядкин, — не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; <…> не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе…»

На склоне жизни, в ноябрьском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. (гл. 1, II. История глагола «стушеваться») писатель с понятной гордостью писал: «В литературе нашей есть одно слово: “стушеваться”, всеми употребляемое, хоть и не вчера родившееся, но и довольно недавнее, не более трёх десятков лет существующее; при Пушкине оно совсем не было известно и не употреблялось никем. Теперь же его можно найти не только у литераторов, у беллетристов, во всех смыслах, с самого шутливого и до серьёзнейшего, но можно найти и в научных трактатах, в диссертациях, в философских книгах; мало того, можно найти в деловых департаментских, бумагах, в рапортах, в отчетах, в приказах даже: всем оно известно, все его понимают, все употребляют. И однако, во всей России есть один только человек, который знает точное происхождение этого слова, время его изобретения и появления в литературе. Этот человек — я, потому что ввёл и употребил это слово в литературе в первый раз — я. Появилось это слово в печати, в первый раз, 1-го января 1846 года, в “Отечественных записках”, в повести моей “Двойник, приключения господина Голядкина”. <…> Слово “стушеваться” значит исчезнуть, уничтожиться, сойти, так сказать, на нет. Но уничтожиться не вдруг, не провалившись сквозь землю, с громом и треском, а, так сказать, деликатно, плавно, неприметно погрузившись в ничтожество. Похоже на то, как сбывает тень на затушёванной тушью полосе в рисунке, с чёрного постепенно на более светлое и наконец совсем на белое, на нет. <…>

Впрочем, если я и употребил его в первый раз в литературе, то изобрёл его всё же не я. Словцо это изобрелось в том классе Главного инженерного училища, в котором был и я, именно моими однокурсниками. Может быть, и я участвовал в изобретении, не помню. Оно само как-то выдумалось и само ввелось. Во всех шести классах Училища мы должны были чертить разные планы, фортификационные, строительные, военно-архитектурные. <…> Все планы чертились и оттушёвывались тушью, и все старались добиться, между прочим, уменья хорошо стушёвывать данную плоскость, с тёмного на светлое, на белое, и на нет; хорошая стушёвка придавала рисунку щеголеватость. И вдруг у нас в классе заговорили: “Где такой-то? — Э, куда-то стушевался!” <…> Года через три я припомнил его и вставил в повесть…»

А закончил Достоевский эти «мемуары» полушутливым признанием: «Написал я столь серьёзно такое пространное изложение истории такого неважного словца — хотя бы для будущего учёного собирателя русского словаря, для какого-нибудь будущего Даля, и если я читателям теперь надоел, то зато будущий Даль меня поблагодарит. Ну так пусть для него одного и написано. Если же хотите, то, для ясности, покаюсь вполне: мне, в продолжение всей моей литературной деятельности, всего более нравилось в ней то, что и мне удалось ввести совсем новое словечко в русскую речь, и когда я встречал это словцо в печати, то всегда ощущал самое приятное впечатление…»

Суворин Алексей Сергеевич

(1834–1912)

Литератор, журналист (чаще всего подписывался псевдонимом — Незнакомец), издатель-редактор газеты «Новое время», владелец книжного магазина и типографии. Проделал эволюцию от либерально-демократических к православно-монархическим убеждениям.

Достоевский познакомился с ним в 1875 г. В ДП и рабочих тетрадях писателя не раз упоминалось имя Суворина и чаще всего с негативной окраской вроде: «Я вас не считаю честным литератором г-н Суворин…»; «Суворин. Есть неискренность и декламация…» [ПСС, т. 24, с. 90, 130] Однако ж в последние месяцы жизни Достоевского произошло его сближение с Сувориным. Они часто виделись, откровенно обсуждали самые сложные вопросы, НВр встало на защиту писателя, когда его «литературные враги» пустили в «Вестнике Европы» клевету, будто Достоевский требовал при первой публикации обвести роман «Бедные люди» каймой (см. П. А. Анненков). А. Г. Достоевская в «Воспоминаниях» деже пишет-утверждает, что муж её Суворина «очень почитал и любил» [Достоевская, с. 402].

В «Дневнике» Суворина (опубликованном в 1823 г.) зафиксировано чрезвычайно любопытное свидетельство о встрече-разговоре с писателем вскоре после взрыва в Зимнем дворце, устроенном С. Н. Халтуриным, и в день покушения И. О. Млодецкого на М. Т. Лорис-Меликова (20 фев. 1880 г.): «Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной набивающим папиросы. <…> О покушении ни он, ни я ещё не знали. Но разговор скоро перешёл на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.

— Представьте себе, — говорил он, — что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: “Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину”. Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

— Нет, не пошёл бы…

— И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить.

Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это моё дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели