схоластической и кальвинистской установками: «Что резко отличает рабочий этос Кальвина от схоластического периода – это отказ первого от целенаправленности и упор на формальное подчинение требованиям жизни. Призвание к определенному виду работы больше не имело значения. Требовалась железная дисциплина для выработки глубокого чувства подчинения и долга»[129]. Несмотря на расхождение с Максом Вебером, Краус в согласии с ним писал: «Вебер был, несомненно, прав, когда отметил, что „примитивная церковь, мир Средних веков никогда не считали, что выполнение долга в рамках мирского призвания человека является высшей формой этической саморегуляции“»[130]. Признание долга (вместо счастья или блаженства) в качестве высшей ценности из кальвинизма проходит через весь диапазон буржуазной мысли, в теологических или других рационализациях.

Еще одно изменение произошло, когда понятие долга стало центральным. Люди больше не занимались экономической деятельностью ради поддержания надлежащего традиционного жизненного уклада; приобретение собственности и накоплений как таковых стало этической нормой независимо от того, нравилось ли человеку приобретать или нет. В литературе так много ссылаются на этот факт, что нам остается только предложить несколько впечатляющих примеров.

Зомбарт упоминает о «семейных книгах» рода Альберти как об особенно разительном примере новой ценности, придаваемой накоплениям и экономии. Вот несколько цитат.

«Бойся лишних расходов, как чумы».

«Всякая трата, которая не является абсолютно необходимой, – это безумие».

«Бережливость хороша и достойна похвалы, а напрасные расходы вызывают отвращение».

«Бережливость никому не вредит, но помогает семье».

«Бережливость благословенна».

«Знаете, какой тип людей мне больше всего нравится? Те, кто тратит деньги только на абсолютно необходимое и бережет излишек: таких я называю рачительными хозяевами»[131].

Альберти также проповедует экономию в расходовании энергии и времени.

«Чтобы не тратить зря этот ценный товар – время, – я следую следующему правилу: никогда не поддаваться лености. Я буду избегать сна до тех пор, пока не почувствую, что валюсь от усталости… тем самым я избегаю лени и сна, ставя для себя какую-нибудь задачу. Чтобы сделать то, что должно быть сделано, я составляю расписание, когда встаю утром и намечаю планы на день. Я оставляю время для всего, что предстоит сделать, планируя утро, день и вечер. Тем самым я содержу все свои дела в порядке без всяких затруднений… Вечером, прежде чем ложиться спать, я обозреваю все, что сделал в этот день… Лучше потерять сон, чем время»[132].

Тот же дух пронизывает пуританскую этику[133], максимы Бенджамина Франклина и поведение бюргера XIX века.

Тесно связана с отношением к собственности другая характерная черта буржуазного духа – важность, придаваемая частной сфере.

Частная сфера – это нечто святое; всякое вторжение в нее является тяжким преступлением. (Сильные аффективные реакции против социализма, обнаруживаемые даже среди многих из тех, кто не имеет собственности, можно объяснить в значительной мере обобществлением, представляющим собой угрозу частной сфере.)

Какой еще вид отношений характерен для «духа» буржуазного капитализма? Наиболее разительным представляется ограничение сексуального удовольствия, которое было наложено буржуазной моралью. Католическая мораль также не поощряет этот вид удовольствия, но нет сомнения, что на практике поведение буржуазно-протестантского мира в этом отношении полностью отличалось от поведения добуржуазного мира.

Чувства человека вроде Бенджамина Франклина отражают не только этическую норму, но также буржуазную практику. Его трактовка добродетелей включает следующие слова о воздержании («Автобиография», пункт 12): «Не ищите удовольствия в радостях плоти, кроме как ради здоровья или продолжения рода. Никогда не используйте их до истощения или ослабления или во вред чьего-либо спокойствия и умиротворения».

Это обесценение сексуального удовольствия соответствует овеществлению всех человеческих отношений, в том числе безразличие к судьбе себе подобных. Любовные отношения, в частности, были в значительной мере подчинены экономическим соображениям. Это не означает, что в докапиталистическом периоде не было жестокости или ее было меньше. Дело в том, что буржуазное безразличие имело отличительные нюансы и оттенки; не было и намека на индивидуальную ответственность за судьбу других[134], на любовь к людям, без каких-либо оговорок.

Дефо дает классический пример буржуазного равнодушия к страданиям бедняков. Он описывает их «как сборище хныкающих неудачников, которые представляют собой тягостное бремя на шее нации, требующее для себя особых законов»[135]. Как мы знаем, это мировоззрение действительно было свойственно капитализму, особенно в XVIII и XIX столетиях. Даже позднее, в 1911 г., Американский табачный трест обвинялся в таком же отношении: «В царстве конкуренции люди были безжалостно отодвинуты в сторону»[136]. Жизнь многих американских промышленных магнатов XIX века предоставляет множество тому примеров.

Буржуазным сознанием полное отсутствие сострадания вовсе не воспринималось неэтичным. Напротив, оно было заложено в определенных религиозных или этических концепциях. Вместо блаженства, гарантированного верующей пастве, счастье в буржуазном понимании было вознаграждением за выполнение долга. И это положение подкреплялось установкой на преуспеяние, на успех, которых мог достичь любой человек.

Отсутствие сострадания в буржуазном характере представляло собой мировоззренческую адаптацию к экономической структуре капиталистической системы. Принцип свободного соревнования и сопутствующая ему концепция выживания сильнейших требовали появления индивидов, которым сострадание не было бы помехой в деловых предприятиях. Те, кто меньше всех испытывал сострадание, имел больше всех шансов на успех.

Наконец, мы должны упомянуть еще одну черту, важность которой была отмечена широким кругом авторов: рациональность, осознание цели. Мне представляется, что эта буржуазная рациональность, которая не имеет ничего общего с более высокими формами разума, в большой степени соответствует психологическому понятию «любви к порядку», который мы описали. «Автобиография» Франклина дает типичный пример этой чисто буржуазной «любви к порядку» и «рациональности»[137].

Франклин также составил свой список тринадцати добродетелей и помечал случаи, когда их нарушал. Это воплощение той же самой «любви к порядку», описанное Абрахамом.

Подведем итоги: в качестве основных черт буржуазно-капиталистического «духа» мы признали: 1) ограничение роли удовольствия (особенно сексуального удовольствия); 2) стремление к владению, к накоплению капитала; 3) исполнение долга в качестве высшей ценности; 4) любовь к порядку и исключение сочувствия к другим.

Если сравнить эти черты с описанными выше типичными чертами анального характера, то легко увидеть, что они во многом совпадают и соответствуют друг другу. Если это соответствие – факт, то мы могли бы с полным основанием заявить, что типичная либидозная структура буржуазного человека характеризуется интенсификацией анального либидо. Полное психоаналитическое исследование черт буржуазно-капиталистического характера показало бы также, как и в какой степени эти черты стали результатом адаптации к требованиям капиталистической экономической системы и в то же время в какой степени анальный эротизм сам послужил производительной силой в развитии капиталистической экономики[138].

Ясно, что