И продолжаю простым, ни к чему не обязывающим замечанием, что мы, европейцы, для них, местных, похожи на лошадей, что, однако, не имеет каких-либо отрицательных коннотаций ни в японской мифологии, ни в быту. Хотя и есть традиционная японская присказка, что иноземца даже местные черти и демоны боятся. Вполне возможно, но я не имел случая в том убедиться. А то, что дети боятся, — убедился. Однажды я сидел в неком неказистом ресторанчике в окружении, естественно, сплошных обитателей окрестных домов. Откуда-то из-за перегородки выскочил совсем еще крохотный трогательный малыш с вишневыми миндалевидными глазами, обнаружил меня, на мгновение замер от ужаса и отчаянно завыл, бросившись куда-то туда, обратно за перегородку, к своим, к спасительным, к родителям. Начался всеобщий переполох, все повскакали с мест и стали выкрикивать непонятные мне слова с непонятными обертонами. В них звучали опасные для меня интонации от отчаяния до угроз. Я бросился бежать. Бежал я долго и опомнился уже только в некой пустынной удаленной местности, отгороженной с одной стороны высокими лесистыми холмами и с другой — тихой приветливой речушкой. Я сразу опознал место моих частых дальних отдохновенных прогулок в ближайших к моему дому зеленых окраинах города. Переведя дыхание, я успокоился и стал с наслаждением осматриваться. Но тут, к неприятному своему удивлению, я увидел, как из-за небольшого зеленого пригорка, что прямо у бережка реки, выглянуло несколько улыбающихся японских лиц. Среди них виднелось одно и детское. Очевидно, в воскресный день нешумная семья с родственниками и знакомыми решила отдохнуть на зеленом лужку у небыстрой речки, пожарить шашлычок, попить винца, поболтать. Привлеченные чьим-то шумным несдержанным дыханием и гулким топотом толстых ног по амортизирующей траве прибрежных пространств, они высунулись наружу, в забывчивости держа в руках какие-то орудия недавнего шашлычного производства — то ли ножик, то ли длиннющую в два зубца вилку, то ли мне все это почудилось. Ужас затмил мне зрение, и с тем же гулким топотом, неподдающимся прослушиванию, но лишь по содроганию почвы чувствуемым прильнувшими к ней трепетными телами, я бросился домой. Господи, как мы порой пугливы! Стоит ли? И сейчас, и там, в ресторане, простодушные жители просто и естественно были обеспокоены слезами невинного младенца и без всяких там предварительных угроз попытались выяснить их причину. Так же как и заслышав чьи-то шаги, высунулись, чтобы поприветствовать и обменяться мнениями и впечатлениями о прекрасной погоде. Господи, как же глубоко въелись в меня почти панические страхи и катастрофические ожидания моего детства, впрочем столь тогда оправданные и многократно подтвержденные жизнью. Но здесь и сейчас! Однако расслабляться не стоит — охранительная природа умнее нас.

У нас, среди наших поселений, подобную реакцию можно было бы ожидать от младенца, внезапно среди белых людей наскочившего на ослепительного жителя Черной Африки, к примеру. Один знакомый рассказывал, как в метро в Осаке сидящий напротив пацан дразнил его, оттягивая вниз нижнее веко (наподобие того, как мы, изображая восточного человека, растягиваем уголки глаз в стороны).

Другой же знакомый в той же Японии рассказывал мне чудесную, прямо-таки кинематографическую историю, приключившуюся в его прямом присутствии, но уже в московском метро. Среди прочих пассажиров в вагоне наличествовала молодая мамаша с совершенно невозможным ребенком. Он орал, строил отвратительные рожи, бросался на пол и колотил ногами, требуя чего-то. Затем вскакивал и бросался с ногами на сиденье, попутно плюясь и пачкая грязными ботинками рядом сидящих и с трудом выносящих все это достопочтенных немолодых людей. На вполне резонные замечания и просьбу утихомирить ребенка мамаша отвечала:

А у меня японское воспитание ребенка. Вы знаете, в Японии детям до семи лет позволяется вытворять все, что угодно. И никто слова не скажет! — гордо закончила она тираду. Все молча проглотили это непостижимое российскому уму изложение непостижимых правил воспитания молодого наглеющего и в некоторых местах уж и полностью обнаглевшего нарастающего поколения. В углу вагона же, не встревая в разговоры и не обращая внимания на всеобщую нервозность, лениво жуя жвачку, стоял высокий тощий молодой человек. Когда на ближайшей остановке растворились двери, он неожиданно вытащил жвачку изо рта, сделал шаг по направлению к молодой и изощренной в воспитании мамаше, резким движением большого пальца правой руки крутанул пару раз и приклеил ей прямо на лоб.

У меня тоже японское воспитание! — отчетливо произнес он под общую, уж и полностью оторопелость и молчание от всего происходящего. Не знаю, действительно ли у парня было японское воспитание, причудилось ли ему, или он просто это выдумал все на ходу, однако, не обернувшись на соучастников и коллег по японскому воспитанию, под общее оцепенение парень выскочил в уже закрывающиеся двери вагона. Вот такая вот история.

Конечно, российские детишки, в отличие от некой засушенной манерности и этикетности японских семейных и общественных отношений, растут в атмосфере, как бы это выразиться, дабы не обидеть российский этнос, в атмосфере повышенной эмоциональности — с криками, ссорами, битьем морд и пьяным облевыванием ближайших предметов и окрестностей. Многое, производимое в быту и в социуме яростными российскими детишкам, просто и в голову не придет их японским сверстникам. У нас во дворе, к примеру, Серегин отец, выползая из квартиры в одних кальсонах по прохладной еще ранневесенней оттепели, ползал по снегу и бормотал осипшим пропитым, впрочем, достаточно различимым и на приличном расстоянии голосом: Серега, сучья блядь, где ты? Иди сюда, убью! — Серега же достаточно настороженно стоял поодаль не то чтобы в панике, но наготове, изредка повторяя: Сам сука! —

Серега, извини.

Так что от всего такого многое чего придет в голову российскому пацану, чего не придет в голову маленькому японцу. Вот мне рассказывали, поучительная история произошла в Москве или в каком-то из городов бывшей Советской Прибалтики. Или еще где-то там, но тоже советском. Старик, дед, генерал КГБ в отставке, полусидит в откинутом кресле, сильно-сильно полупарализованный после инсульта. Пятилетний младенец, внук, услада последних смутных дней его, взмахивает самодельным бичом и жестким голосом дрессировщика вскрикивает:

Голос! Голос! —

И дед, искривив парализованный рот, действительно издает некое хрипение, могущее быть, при большом желании, сравнимым с львиным рыком и истолкованным как таковой.

Да, порой, порой и согласишься с не такими уж темными людьми далекого темного средневековья, считавшими, что самым жалким, отвратительным, мизерабельным состоянием человека, кроме, естественно, смертного, является детство.

И что уж там проносилось в полупомутненном сознании инсультного старика кагэбэшника — камеры ли, искаженные лица ли допрашиваемых, крики и стоны — не знаю. Или просто ничего не проносилось — блаженная не отвечающая на внешние запросы пустота и некий род уже потустороннего отдохновения. Не знаю. Да и не выведать уже. Да и не важно. Да это и не предмет нашего нынешнего исследования. Об этом в другой раз. А сейчас о том, что подобный поступок японского ребенка, да и любого японца по отношению к старшему, и в страшном сне не может здесь никому привидеться. Такое просто не может быть, потому что не может быть. Такого просто нет в наборе вариантов виденного ими человеческого поведения. Так что, думается, при специфическом людском окружении с его специфическим поведенческим проявлением нашим малышам истинно японское воспитание вряд ли пойдет впрок. Даже, могу со всей ответственностью заявить, пойдет во вред. Хотя, например, и здесь один японский уже юноша с возмущением рассказывал, как он в Москве ехал усталый, измотанный в автобусе с вещами, а какая-то наглая бабка согнала его с места — и что бы вы думали?! — да, сама уселась. Вот и пойми.