в канонических парсунах, — продолжал Нифонт. — В пантеоне нашем, акромя Георгия Победоносца и архангела Михаила, есть Николай Можайский, грозно поднимающий меч одной рукой, а другой бережно храм предержащий, Дмитрий Солунский, равноапостольный князь Владимир, благоверные Александр Невский и Дмитрий Донской, воин-инок Пересвет, достославный Илья Муромец и многие другие… В памяти нашей образы мужей сих всегда с оружием… И не только мужей! Святой Варваре единственной Церковь позволила одной рукой держать потир, что по всем канонам доступно только священникам, а другой — меч, как и святой Маркелле…

— Так это там, — Дуняша подняла глаза к потолку, — в царствии горнем… А мы, грешные…

— А мы должны стараться во всём походить на святых наших, — продолжил Нифонт.- Господь сотворил нас по образу своему и подобию, а значит, обречены мы сражаться с диаволом и слугами его всеми доступными средствами — где словом господним, а где и мечом, ибо речами одними загнать демонов в ад невозможно.

Дуняша снова внимательно посмотрела на иконы, смутилась, заалела, как маков цвет, и быстро удалилась в сени, где начала в сундуках что-то перекладывать.

— А латиняне — демоны? — подал голос Игнат, бессловесно следивший за разговором с явным интересом.

— Они — покойники, просто пока не ведают того, — потемнел лицом Нифонт. — Папская церковь умерла, продав первую индульгенцию, отпустив грехи за деньги. Погибнув сама, она погубила души своей паствы.

— Разве церковь может умереть? — удивленно спросил Игнат.

— У всего, имеющего начало, есть конец.

— А когда умрёт православие? — тревожно спросил Ивашка.

Нифонт задумался и закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он забылся или заснул.

— Православие погибнет, когда в войско русское церковь наша не сможет отрядить ни одного Пересвета, — произнес, наконец, монах и замолчал, будто слова эти жгли ему губы. — Будем молиться, чтобы такого не случилось, и не настал тот день ранее Страшного Суда.

— Разве такое может статься? — недоверчиво спросил Игнат.

— Неисповедимы пути господни, — вздохнул Нифонт, — самым краешком ходит земля наша между небытиём и величием. Князя нашего благоверного Дмитрия Донского благословил на сражение с Мамаем не митрополит, глава русской православной церкви, а скромный игумен Троицкого монастыря, не побоявшись призвать к оружию не только мирян, но и братию. И если б не мужество игумена Радонежского и его полков чернецких…

— Разве кроме Пересвета кто-то из иноков бился на поле Куликовом? — спросил заинтересованно Игнат.

— Конечно! И не один! Иноки Александр Пересвет и Родион Ослябя — оруженосцы преподобного Сергия (*****), обязались беречь князя в битве. Ещё один из воинов — племянник Преподобного Сергия Федор, игумен Симоновского великокняжеского монастыря, с первой чернецкой сотней был приставлен к воеводе Боброку в засадный полк… А сколько их ещё было, менее знатных, так и оставшихся не названными…

— В Никоновском летописном своде писано, — Ивашка прикрыл глаза, напрягая память, —

«И начя просити у него князь великий Пересвета и Ослебя, мужества их ради и полки умеюща рядити, глаголя сице: 'Отче, даждь ми воинов от своего полку чернечьскаго, да двух братов: Пересвета и Ослебя. Сии бо суть ведоми всем ратници велиции и богатыри крепции и смыслени зело к воиньственному делу и наряду.»

— И что сие значит? -повернулся к Ивашке Игнат.

— Летопись говорит, что Князь просил Преподобного в помощь воинов чернецкого полка и двух братьев, умеющих управлять полками. Много чернецов наших было на поле Куликовом…

— Много, — вздохнул Нифонт, — и почти все остались там, ибо стояли в первых рядах войска русского и первый удар приняли на себя, как и подобает пастырям, болящим душой за паству.

— Я б тоже так хотел! — жарко выдохнул Ивашка, — жаль только — уродился поздно…

— Русской земле на роду начертано быть сретением Востока и Запада, — тихо произнёс раненый монах, — суждено вечно привлекать взоры алчные со всех сторон света. Стало быть, у каждого нового поколения будет своё Куликово поле, ныне и присно и вовеки веков…

— Аминь, — тихо прошептал Ивашка.

Светёлка погрузилась в пронзительную, тревожную тишину, когда Дуняша неслышно проскользнула к болящим и молча положила на лавку подле монаха его оружие, аккуратно завернутое в чистую холстинку.

Закончился ещё один самый опасный и жестокий день осады обители Живоначальной Троицы.

Конец Первой части.

* * *

(*) В 1040 году папа Бенедикт IХ по просьбе поляков возвратил им на престол монаха Казимира. (ANNALES SEU CRONICAE INCLITI REGNI POLONIAE)

Почти такой же случай произошёл у арагонцев, которые после прекращения королевского рода, не спрашивая разрешения у папы, вывели из монастыря в Осте сына короля Санчо и брата покойного Альфонса — Рамиро, принявшего обет в монастыре святого Понтия в Томерасе, считавшегося монахом и священником, и посадили его на королевский престол. (Там же https://www.vostlit.info/Texts/rus5/Dlugos_2/frametext31.htm?ysclid=lh08v0veov393833147)

(**) В июне 1608 года граф Мансфельд действительно открыл военные действия и взял штурмом указанные в тексте города-крепости. Карл IX повелел не только завоевать Задвинское герцогство, но и вторгнуться на территорию Великого княжества Литовского, однако на этом успехи Мансфельда закончились: гетман Ходкевич, служивший «пожарником» у польской короны, срочно прибыв в Прибалтику, в марте 1609 года разбил графа под Ригой, летом — под Пернау и, наконец, 6 октября — у Гауи.

(***) 7-е правило Халкидонского собора 405 года, гласило: «Вчиненным единожды в клир и монахам определили мы не вступать ни в воинскую службу, ни в мирский чин; иначе дерзнувших на сие и не возвращающихся с раскаянием к тому, что прежде избрали для Бога, предавать анафеме». Однако сам Папа Римский и его рыцарские ордена, благословляемые на крестовые походы, демонстративно пренебрегали этим правилом, не пытаясь даже каким-то образом отменить или толковать по-новому решения Собора.

(****) Автором крылатой фразы про Москву, как третий Рим, традиционно считается монах псковского Елеазарова монастыря Филофей. В посланиях 1523—1524 годов дьяку Михаилу Мисюрю-Мунехину и великому князю Московскому Василию III он говорил о роли «Рима земного», которую должна была занять Москва.

(*****) Сказание о Мамаевом побоище свидетельствует: Сергий Радонежский, обращаясь к Дмитрию Донскому, говорит про Пересвета и Ослябю: «Се тебе, княже, мои оружници, твои же изволници, быти с тобою в прилучившихся напастех в бедное сие и нужное время». «Это мои оруженосцы» — должность вполне определенная и не подлежащая двоякому толкованию, особенно в то время, когда аллегориями не баловались, да и сама ситуация к ним не располагала.