на хозяина, который по старости редко появлялся на рынке, теперь завел свой ларек и нанял еще трех работников.

В мастерской Садука школярам не приходилось сталкиваться с насмешками, а то и с открытой враждой в отличие от других мест, где делали рабочую обувь.

4.2.1. Садук сильно обижался на родителей за то, что они назвали его и братьев самыми расхожими варварскими именами. Варваров, которых представляли лицедеи на рынках, всегда звали Кудьюк или Садук, а лет в шестнадцать он увидел на сцене сразу трех братьев-варваров – Кудьюка, Садука и Намука, парней здоровенных и до того глупых, что они даже эти имена не могли толком выговорить и пошучивали насчет несуществующего четвертого братца, Юк-Юка. Вся прочая публика хохотала и хлопала, но Садук смотрел на них, стиснув губы и сжав потные кулаки. Всякий раз, как его называли Кудьюком, он мог лишь гадать, путают они его с братом или всех варваров так зовут.

Тогда же, в шестнадцать, он попытался поменять имя на что-нибудь приличное и сказал, что теперь будет зваться Фероном. Что тут началось! Его высмеивали все – и варвары, и темнокожие горожане. Все сразу понимали, зачем он так поступил, и издевались немилосердно. Пришлось ему отказаться от этой затеи. Ну что ж, Садук – хорошее варварское имя, и Нари, когда он на него жаловался, говорила, что не хотела бы звать его как-то иначе.

4.2.2. Прожив вместе полгода, Садук и Нари повстречали юношу, которого звали как раз Фероном. Разговорившись со смуглым зеленоглазым парнем, пришедшим на рынок с рулонами своих тканей, Нари привела его к ларьку Садука, и какая-то женщина, купив пару сандалий, пожелала купить и отрез Ферона на шарф. А захотите его постирать, госпожа, сказали они со смехом, приходите вот к ней…

Они и сами дивились тому, как скоро стали друзьями.

Садук никогда не говорил ни ему, ни Нари, как девять лет назад пытался поменять имя – ведь друга ближе Ферона у него в Колхари не было.

4.2.3. Если бы тот же ортодоксальный фрейдист рассказал Садуку о «подавленной гомосексуальности» как движущей силе цивилизации (я лично нахожу эту теорию ложной), Садука, примитивное дитя своего суеверного времени, это бы наверняка заинтриговало и показалось правдоподобным.

Такие басни ходили уже и тогда, особенно в высших кругах Колхари.

4.3. Откуда же он взялся, Ферон, со своим красивым северным именем?

Его ткацкая и красильная мастерская помещалась недалеко от Нового Рынка. Он со своими подмастерьями, которые часто менялись, работал больше и Садука и Нари, покупатели у него были немного повыше рангом, но зарабатывал он чуть меньше, чем прачка и башмачник вместе.

Отец его работал на строительстве Нового Рынка (завершенного пять лет назад после трех лет работы), а Ферон носил ему на стройку обед.

Глядя на землекопов и тачечников, мальчуган часто думал: «Этого я не сумел бы, разве что ведра бы для них выносил».

Мать, зачаровывавшая его своими песнями, шутками, эксцентричными взглядами и бьющей ключом энергией, заболела и умерла, когда ему было четырнадцать. Он сильно по ней скучал, но…

Его отношения с отцом стали намного лучше. Раньше родители вечно из-за него спорили, но когда Ферон сам стал хозяйничать, как будто был не сыном, а дочкой (они с отцом все время шутили на этот счет), отец и сын, можно сказать, сдружились. Однажды, припоминая родительские ссоры, Ферон понял вдруг, что укоряли они не его, а друг друга – каждый полагал, что другой плохо сына воспитывает.

Теперь, когда матери не стало, споры, хоть это и нечестно, утихли сами собой.

4.3.1. Если бы фрейдист рассказал Ферону о «зависти к пенису» и «сублимации», тот скорее всего ответил бы так: «Ну да, я им тоже завидую – а у меня ведь свой есть, и не сказать чтобы маленький. А сублимировать мне незачем, видят боги».

Если же фрейдист изложил бы ему теорию подавленной гомосексуальности как движущей силы цивилизации, то скорее всего услышал бы следующее: «А с чего ты взял, что я ее подавляю?»

4.3.2. Есть в Фероне нечто незавершенное (а поскольку существует он только на словах, можете быть уверены, что незавершил его я – и, значит, должен заполнить пробелы).

Но тут возникает вопрос, где искать материал. В прошлом? В будущем? На берегу, захлестываемом прибоем воображения? В горячих песках интеллекта? В эфемерной конструкции «здесь и сейчас», исчезающей мгновенно и тем не менее создающей историю?

4.4. Выйдя из дверей, Мастер прищурился от яркого солнца. Щурился ли он так, когда был моложе? И не странно ли, что глаза от яркого света закрываются сами собой, а уши от шума – нет?

Школяры, перекидываясь мячом на лужайке, вопили вовсю.

Мастер жмурился, улыбаясь. Он всегда улыбался в присутствии своих школяров.

Топлин сейчас бегал бы в самой гуще играющих…

Можно ли услышать, что его с ними нет? Трое ребят пробежали слева от Мастера, один справа. Он, уверявший, что различает всех учеников по шагам, даже стоя за углом, никого из них, к своей радости, не узнал. Но тут, словно в ответ на эту радость, пришло…

Ничто. Отсутствие. Пустота внутри. Чем бы ее заполнить?

Работой? Страхом заболеть? Полетом мысли? Тревогой за Топлина, чья разгневанная мать час назад забрала его в свой дом с претензией на роскошь в не слишком роскошном квартале?

Отсутствие не входило в круг его знаний. Мастер открыл глаза и тихо прошел среди молодежи, что резвилась в свете – конечно же – его мудрости.

4.4.1. Если бы любой теоретик середины двадцатого века ознакомил Мастера с теориями «подсознания», «переноса», «подавления» или «детской сексуальности» (эти теории я нахожу в принципе верными), Мастер, скорее всего, не отнесся бы к ним серьезно, хотя подобные басни в то время уже ходили.

У Мастера слишком много своих теорий, тщательно разработанных; он надеется даже, что они заинтересуют людей грядущих времен, как бы туманно (или мощно?) он ни представлял себе это грядущее. Однако и он есть примитивное дитя своего суеверного времени, и – несмотря на его удивительно тонкую интуицию, – те самые теории, что пытаются разрешить самые сложные задачи его времени, становятся непонятными уже в следующем поколении, не говоря уж о грядущих тысячелетиях.

4.5. Безымянная старая кухарка – трещины на ее лбу и щеках со временем назовут синдромом Турена-Соланта-Голе, или пахидермопериостозом – остановилась перед кожаной завесой у входа в кладовую. Только что рассвело, и она еще не будила новую кухонную девушку.