Теперь он весит не больше ста тридцати. С двенадцати лет он мыл посуду в бостонском дайнере, куда его пристроил двадцатипятилетний бойфренд, хозяин этого заведения, но в восемнадцать подсел на наркотики и стал для хозяина староват – пришлось уйти. В девятнадцать ненадолго женился на женщине старше себя. «Я тогда штангу тягал, она на меня и запала». Родилась дочка. Снова наркотики. Новый любовник, тоже штангист. Некоторое время Джои водил фургон с мороженым, даже управлял всем парком таких фургонов, как он говорит. К двадцати пяти все это – семья, любовник, работа – накрылось. Кто-то взорвал фургон(ы?) в котором(ых?) он развозил по борделям наркоту и наличные. К двадцати семи он более-менее постоянно поселился в Нью-Йорке. До переезда кто-то врезал ему в челюсть бейсбольной битой и вышиб почти все верхние зубы; за пару лет Джои пару раз посетил дантиста и удалил корни. Он говорит, что жить на улице в Нью-Йорке проще, чем в Бостоне.

Джои рассказал мне много историй, но чаще всего вспоминает то, что случилось с ним здесь на первых порах.

5.2. Один его друг-наркоман занял брошенную квартиру в наполовину сгоревшем доме района Адская Кухня. Ни электричества, ни отопления там не было, но Джои, оказавшийся зимой на улице, полагал, что его приятелю повезло. Как-то утром он пошел туда в надежде разжиться дурью. Замка в двери не было, Джои толкнул ее и вошел. Приятель, голый до пояса, сидел на матрасе в кухне.

«Привет! – сказал Джои. – Как дела?»

«Пришел? – отозвался тот деловым тоном. – А я вот самоубиться собрался».

«Да? – Джои присел на корточки перед матрасом. – А как?»

– Ты пойми, – говорил он мне, – я думал, что он так шутит. Спал я тогда мало, не раздеваясь, само собой, соображал плохо, вот и спросил из вежливости, сечешь? У него жилье было, и наркота время от времени, и жратва – с чего ему-то так напрягаться?

Чувак ткнул пустым шприцем себе в вену и сказал: «Воздух».

– Если б он сказал «пузырь», я бы понял и что-то сделал, – объяснял Джои. (На наркотическом сленге это называется «пузырь в вену».)

«Говорят, что больно не будет». Чувак нажал на поршень – и ничего.

Джои подумал, что он просто колется, как обычно.

«Иногда надо пару раз повторить». Парень вынул шприц, набрал в него воздух, снова ввел и нажал.

«Эй, – сказал Джои, – это ж опасно».

«Ну да, так и задумано». Парень повторил процедуру в третий раз, выпрямился, точно ему молотком по спине съездили, и упал на матрас.

И полминуты не прошло, как Джои сюда явился!

Он попытался сделать другу искусственное дыхание изо рта в рот, хотя и видел, что тот уже умер – ни пульса, ни сердцебиения, ничего. Так и ушел, бросив друга с иглой в руке.

Те три года, что я его знаю, Джои каждые две недели страдает от ломки. Я видел его с рукой, перебинтованной от плеча до запястья: ночью он вступился за женщину, которую грабили на парковке, и его пырнули ножом. А недавно, не пересекавшись с ним три с половиной месяца, я увидел его во всем чистом, подстриженным, прибавившим фунтов тридцать, и руки у него стали вдвое толще от занятий в спортзале. Он говорит, что три месяца назад ушел с улицы, и клянется, что к героину с тех пор не притрагивался.

«Кокс, правда, могу нюхнуть, если кто предложит, но в то говно больше уже не вляпаюсь. Глянь на меня, я самый красивый во всей “Фиесте” – главное, улыбаться не надо».

5.2.1. В девятнадцать лет (повествует Мастер) я задумался о своем будущем, понаблюдал за своими титулованными родичами и понял, что от титула толку чуть.

Еще недавно из-за него могли и убить. Я отказался от титула, и этот простой поступок породил басню, которая до сих разрастается и ходит по городу и пригородам совершенно отдельно от меня.

Были мгновения, когда моя репутация представлялась мне светом, озаряющим тьму, а я – огоньком в ее середине. Но чаще это нечто чудовищное, обитающее в одном со мной городе; сам я ни разу это чудище не встречал, но люди почему-то принимают его за меня. Оно бродит повсюду, искажает мои слова, приписывая мне глупости и банальности, объясняет ложными мотивами мои действия – я совершаю их по каким-то нелепым причинам и больше не узнаю, когда мне о них доносят.

Меня винят, разумеется, во всем, что творит это злобное существо. Не потому ли, решив основать свою школу, я не стал открывать ее в доступных мне усадьбах Неверионы, а открыл здесь, на краю Саллезе, где этот пригород смыкается с кварталом преуспевших ремесленников? Здесь, почти десять лет назад, в трех строениях с двором между ними, я стал принимать и обучать молодежь, присылаемую родителями со всего города и даже из дальних мест.

Чудище частенько подбирается близко, но отказывается встречаться лицом к лицу: приходится ждать, когда мне о нем расскажут. Удивительно, однако, сколь дерзко оно проникает в мой ближний круг. Я снова и снова встречаю тех, кто находит его приемлемым, и это весьма огорчительно. Думаю, я с самого начала хотел уберечь свою родную Невериону от нелепости, в какую превращается всякое знание, удаляясь от знатока.

5.2.1.1. Вальтер Беньямин в своей книге «Париж времен Второй империи у Бодлера» приводит цитату из «проклятого поэта»: «Недалеко то время, когда все поймут, что литература, не желающая жить в братском союзе с наукой и философией, есть гибельная, самоубийственная литература». Ту же мысль, помимо Бодлера, высказывали и другие деятели девятнадцатого века.

5.2.2. Знатные юноши моего круга (повествует Мастер) между пятнадцатью и двадцатью годами посещают Высокий Орлиный Двор под покровительством обитающих там родичей. Мы остаемся там до трех месяцев – а те, кто получает должность в правительстве, до трех лет.

Вот моя история – я не рассказывал ее, пока не отказался от своего бесполезного титула.

Получив в семнадцать свое приглашение, я отказался от него, заявив, что мне нечему учиться в мрачных придворных покоях, и отправился в путешествие по Невериону. Вот вам и вся история: при дворе я никогда не был.

Я уехал на восемнадцатом году, проездил около года и вернулся на девятнадцатом.

Противоречие налицо, не так ли?

Позвольте рассказать, как я впервые услышал свою историю из чужих уст.

Через некоторое время после приезда я стоял у фонтана в саллезском саду, где богатые купцы и матроны чествовали кого-то (не меня, но мне почему-то полагалось