Нельзя и мысли допустить, что все напрасно. Надо лишь уговорить отца. Ну должен же быть какой-то выход!..

Они остались одни, и отец попросил выслушать его, не перебивая.

У него забрали память о самом прекрасном, что было в жизни, и тем мерзостнее ему представляется то, что было сделано во имя Революции. Он, Владлен Жуков, действительно выступил против режима. Не против Председателя – актера, куклы, но против власти элиты. Почему он это сделал? Да потому, что страна катится в никуда. В экономике, во всех сферах вообще в лучшем случае – ничем не подкрепленный оптимизм! – стагнация. За поясом выжженной земли соседи давно уже опередили Союз во всем, в чем только можно, – в культуре, в науке…

– Представляешь, сынок, Китай построил на Луне два купольных города…

Слова отца доносились словно бы издалека. Личная картина мира Жукова-младшего с недавних пор существенно изменилась. Аксиомы превратились в эфемерные пустышки. Но то, что говорил отец… Это же вообще ни в какие ворота! Владлен Жуков – предатель?! Так, значит, наказание заслужено, и получается, Гурген Бадоев – не предатель, но герой, выявивший врага народа?!

Настоящего врага, а не придуманного СМИ.

В меру громко, четко:

– Дешевая низкосортная продукция Союза, производимая трудовыми лагерями, еще пользуется спросом на внешнем рынке. Но спрос падает. Особенно это заметно стало в последние годы. Да и главное достояние страны – восстанавливаемые ресурсы – восполняется не так, как бы того хотелось элите. Несмотря на пропаганду и всяческие поощрения, среди рабов назрел демографический кризис. Смертность в лагерях удручающе велика из-за ужасной экологии и условий труда, почти во всех семьях по одному ребенку, да и то лишь половина из этих детей доживают до совершеннолетия…

Лагеря? Рабы? Кризис? Слова эти отскакивали от Ивана, не оставляя на поверхности души ни единой зазубрины. Он не понимал их смысла. Да и не хотел вникать. Владлен Жуков – предатель. Бадоев – герой. Только это имело значение.

– Перемены нужны прямо сейчас. Завтра будет поздно. Я не задумывался раньше об этом, но потом… У меня же есть ты, сынок. Тебе жить завтра. Тебе и моим внукам. Не хочу, чтобы вы окунулись в то дерьмо, в котором столько лет барахтаемся мы. Я говорю о Революции…

Речи отца раздражали.

Революция – дерьмо?! Как такое вообще могло прийти ему в голову?! Это, наверное, из-за того, что ему вскрыли череп, эти провода, сетки… Жуков-младший привык безоговорочно верить Жукову-старшему. Но то, что говорит отец, противоречит всему, что делало Ивана собой, – его мировоззрению, воспитанию. Одно дело – узнать, что в самой счастливой стране возможна ложь, что тут запросто преследуют ни в чем не повинного гражданина, а иное – отринуть саму основу, отказаться от воздуха, которым дышишь. Ведь что тогда? Повиснуть в вакууме, задохнуться? Сойти с ума? Всю жизнь отец учил Ивана, что лучше страны, чем Союз, нет, что Революция – самое прекрасное, что случилось здесь. А теперь он говорит обратное.

Чему верить?!

– Сынок, тебе нелегко это принять. И не надо. Просто слушай, поймешь потом. Не ломай себе голову прямо сейчас. Мы… мы утопили страну в крови и дерьме, а потом, чтобы самим не утонуть в зловонной жиже, выжгли ее радиацией, изнасиловали, заразив, как триппером, лучевой болезнью.

У Владлена Жукова половины черепа не хватает. Он просто сошел с ума. Это единственное объяснение всему.

– Мои соратники не успели предупредить меня об аресте. Слава богу, сынок, тебя не оказалось дома, когда явилась группа захвата. Правда, потом…

Отец беспокоится о нем. Даже сейчас, когда от него мало что осталось, с раскуроченной головой, не способный встать с постели, он думает о сыне, переживает. Потому что любит. Ведь это же отец! Как Иван вообще мог думать о нем плохо?! Это отец! Это же папа!

Нужно вытащить его отсюда. Не важно как, не считаясь с жертвами. Если надо – шагая по трупам. Главное – вытащить! Остальное потом.

– Отец, надо уходить. Давай попробуем отключить тебя.

Иван подошел к здоровенному стальному ящику справа от кровати, над которым торчал дисплей и к которому вели чуть ли не все пучки проводов, что выходили из арки над обнаженным ссохшимся телом. Похоже на пульт управления.

– Маршал, поторопись, – донеслось из-за двери. – Смотри, как все весело.

Зиму на «окне» сменила рябь, включился новостной блок. Это Тарсус организовал эфир с помощью своего чудо-коммуникатора. О том, что Поликлинику № 1 захватили террористы, уже известно было всему Союзу. Стоя у ворот с надписью «Добро пожаловать!» и поднеся к напудренной роже микрофон, журналист гневно обличал Госдеп США, «подсылающий своих наймитов в процветающую нашу страну». Позади него в небе над больницей кружили вертолеты-беспилотники. Их операторы высматривали хоть что-то похожее на врага народа, дабы уничтожить скверну очищающим огнем автоматических пушек.

– Сынок, у нас мало времени.

– Верно, нам надо…

– Не перебивай. И не возражай. Это моя последняя – предсмертная – воля. Нет, просьба. Ты сделаешь, как я прошу?

В горле застрял ком. Здоровенный – ни туда ни сюда. И потому Жуков-младший просто кивнул.

– Спасибо, сынок. Мне доводилось не только лежать в мнемокаторе, но самому сюда людей укладывать… Надень вон ту штуковину. – Отец указал на шлем, прищелкнутый к пульту управления. Этот головной убор очень походил на милицейский. Только не черный, а белый, и забрало не матовое, а блестящее.

Разобравшись с крепежом, Иван едва не уронил шлем. Тот оказался неожиданно увесистым, килограммов двадцать, не меньше. К макушке вел толстый – в руку толщиной – кабель в белой, приятной на ощупь изоляции.

– Активируй его сначала. Там есть сзади, посмотри.

На затылочной части шлема была изображена пиктограмма: черный череп, пронзенный красной молнией, точно сердце стрелой. И крохотные буковки: «Синхронизация». Пожав плечами, Иван ткнул в пиктограмму пальцем – и едва не уронил белую сферу, внезапно завибрировавшую. От отца указаний больше не поступало, поэтому он просто надел шлем – тот хорошо сел, удобно, хотя, наверное, тяжело такую дуру на голове таскать. А вибрацию можно принять за приятный легкий массаж.

– Сынок, запусти виртуальную панель с блока. Синхронизацию на максимум, режим кодированный. Ну и подтверди все.

На стальном кубе хватало пиктограмм, невыразительных, нарисованных по трафарету бледно-голубой краской. С третьей попытки перед Иваном повисла в воздухе голограмма с множеством окон. Погоняв их пассами рук, он нашел нужные, выставил параметры.

– Меня уже не спасти, сынок. А вот ты еще можешь… Ты отомстишь им всем. И спасешь страну. – Сказано было тихо и невнятно, будто силы оставили отца, будто последние крохи себя он истратил на общение с сыном. – Еще не все потеряно. Есть шанс. Ты сделаешь это. Будет больно. Настоящие поступки всегда совершаются через боль, через «не хочу», вопреки всему.