Вдруг из ниоткуда появилось такси. Я влетел в салон, кое-как пробормотал свой адрес — водитель-турок заметно занервничал, когда попросил повторить в третий раз, — свернулся калачиком на заднем сиденье и, как дурак, разрыдался. Все горести моей жалкой жизни хлынули наружу, изгоняемые той адской смесью, которую я закачал в свои легкие, загнав себя в эмоциональный тупик…

И вот наконец знакомая дверь моего дома. Я швырнул деньги таксисту, пошатываясь, зашел в подъезд, поднялся наверх, по дороге к кровати содрал с себя всю одежду и рухнул, дрожа как голый дебил, каковым, собственно, и являлся. Мне каким-то чудом удалось забраться под одеяло, погасить ночник и изо всех сил вцепиться в подушку, потому что меня вдруг подхватила какая-то неведомая сила. Я чувствовал, что все вокруг вращается и меня несет по черному склону к огромному дереву, и только воздушная подушка (не спрашивайте) спасает меня от фатального столкновения, увлекая в полет, а потом резко сбрасывает на землю, так что тошнота подступает к горлу, и я вдруг оказываюсь на четвереньках и ползу в ванную. Что потом? Рвота хлещет из меня фонтаном, она нескончаема, и кажется, что все поверхности уже заблеваны, и тогда я плетусь на кухню, включаю кран и подставляю лицо под обжигающе холодную струю воды, проклиная себя, умирая от интоксикации и слабости, и, чуть живой, возвращаюсь в спальню, падаю лицом вниз на кровать и…

Утро. Во всяком случае, свет струился в окно. Я открыл один глаз. Это была страшная ошибка, поскольку сама попытка возродиться на планете Земля сопровождалась мигренью космического масштаба. Я провел по губам языком и ощутил отвратительный привкус сухой блевотины. Попытался пошевелиться, но меня охватил липкий озноб, который наступает после ночной лихорадки. Простыни были влажными и воняли рвотой. Чтобы встать, пришлось приложить усилие — равновесие пока не вернулось. Каждый шаг был подобен упражнению по ориентации в пространстве. Когда я доковылял до ванной, на меня снова накатила тошнота, на этот раз вызванная зрелищем. Все вокруг было забрызгано рвотой.

Бывают в жизни моменты, когда просто хочется свернуться клубком на полу, крепко зажмуриться и прогнать прочь последствия собственной глупости. Но, вымуштрованный отцом-морпехом, который приучил меня застилать постель по-больничному безукоризненно, чистить до блеска обувь и убирать за собой, я заставил себя пройти на кухню, подставить голову под кран (дежавю с прошлой ночи?) и дождаться, пока арктически холодная берлинская вода приведет меня в чувство. Потом я достал из кухонного шкафа тряпку, ведро, несколько губок, резиновые перчатки и бутылочку немецкого моющего средства, которые купил, когда переезжал на квартиру.

Целый час ушел у меня на то, чтобы ликвидировать вчерашние безобразия. Я провел полную дезинфекцию ванной комнаты, убедившись, что не осталось ни визуальных, ни обонятельных следов моего морального падения. Это был унылый и тяжкий труд, и, тупо отдраивая поверхности, я все твердил себе: Теперь ты знаешь, почему это называют дурью. События прошлой ночи постепенно проступали в голове. Тебе еще повезло, что ты отделался рвотой и жутким похмельем.

Как только ванная засияла чистотой и наполнилась свежестью лимонного аромата, постель была застелена чистым бельем, мое тело подверглось экзекуции ледяным душем, зубы неоднократно почищены, а в утробу влиты две чашки кофе (без обратного эффекта)… короче, после наведения полного порядка в квартире и устранения хаоса в мыслях я приступил к описанию своих приключений. Я так увлекся, что даже не заметил, как пролетело время. На часах было два тридцать пополудни. Боже, я потерял почти целый день. Нужно было срочно придумать, чем компенсировать этот провал. План родился такой: дописать дневник. Отнести в прачечную грязное постельное белье. Пообедать в «Стамбуле». И вернуться домой, чтобы начать редактировать эссе, хотя я понимал, что в таком состоянии лучше просто прочитать написанный текст, а уже завтра лепить из него нечто удобоваримое.

Дисциплина, дисциплина. Единственный антидот неразберихи и хаоса в жизни. Но, продолжая заносить в блокнот подробности вчерашнего сумасшествия, я все отчетливее сознавал, что погружение в этот безумный декаданс на самом деле доставило мне удовольствие. И еще меня занимал вопрос: чего искали в жизни все те, кто собрался в такой клоаке? В каком-то смысле это было коллективное помешательство на почве наркоты, алкоголя и грубого секса, вызов общепринятым нормам морали. Der Mond über Alabama был оазисом сибаритских удовольствий, за которые на воле можно было угодить за решетку. Я почти не сомневался в том, что большинство завсегдатаев этого злачного заведения имели такое же буржуазное происхождение, как и я. Что влекло их в Der Mond Ober Alabama? Возможно, та же причина, по которой все они выбрали Западный Берлин в качестве своего постоянного или временного пристанища. Здесь никто не заставлял тебя встречаться с правильными людьми и в правильных местах. Здесь не нужно было работать локтями, пробиваясь в жизни. Здесь можно было спать, с кем хочешь, и никто не показывал на тебя пальцем. Здесь тебя никто не замечал, и никому до тебя не было дела. Здесь, в Берлине, ты был изолирован от внешнего мира, и, если это тебя устраивало, ты мог здесь остаться.

На этой мысли я поставил точку в дневнике. Закрыв колпачком авторучку, я отметил, что мое общее физическое состояние несколько улучшилось. Если поутру оно было чудовищным, теперь стало всего лишь ужасным. Я подхватил сумку с грязным бельем и собрался в прачечную. Надев пальто, открыл дверь, чтобы спуститься вниз. Но, едва ступив на лестницу, расслышал звуки, которые повергли меня в ступор: скрежет иголки, застрявшей в проигрывателе, и другой, куда более зловещий, — стон от боли. Стон был тихим, почти утробным, как будто кто-то давился. Собственной кровью.

Но именно так оно и было: Аластер лежал на полу, и у него изо рта фонтаном шла кровь. Его дыхание было прерывистым, судорожным. Мастерская напоминала место катастрофы. Все было забрызгано краской, кисти сломаны пополам, стол перевернут вверх дном, окно разбито и… пожалуй, самое страшное… три больших полотна, над которыми он работал, изрезаны ножом.

— Аластер, Аластер, — зашептал я, бросаясь к нему.

Но его окружала целая лужа крови, и приблизиться было невозможно. Я рванул вниз, на улицу, с криком ворвался в магазин на углу дома:

— Polizei! Polizei! Sie miissen sofort die Polizei rufen.

Хозяин сделал то, что я просил, и, когда он сообщил мне, что диспетчер пообещал «скорую» в течение трех минут, я пулей побежал обратно, убедился в том, что Аластер еще дышит, потом кинулся в его спальню, открыл ящик прикроватной тумбочки, где, я знал, он держал героин, поспешил на кухню, нашел полиэтиленовый пакет, снова прибежал в спальню и начал сбрасывать в пакет иголки, шприцы, жгуты, обожженную ложку и три маленьких пакетика с белым порошком. Завязав пакет узлом, я выбросил его в заднее окно. И в этот самый момент раздался громкий стук в дверь. Прибыли врачи «скорой помощи» и копы.

То, что происходило дальше, напоминало страшный сон: медики сгрудились вокруг Аластера, пытаясь остановить кровотечение; копы, решив, что раз я звонил в полицию, значит, я и есть грабитель, тотчас обрушили на меня град вопросов, требуя документы и выпытывая, в каких отношениях я состоял с потерпевшим. Когда я объяснил, что спал наверху, они удивились, как это я мог проспать такое зверское нападение. Что, никогда не пробовали «скунса»? — хотелось мне спросить. Но вместо этого сказал, что сплю очень крепко. И нет, у меня не было никаких разногласий или ссор с Фитцсимонс-Россом, как и судимостей в прошлом или проблем с законом, ничего…