— Чем занимаешься, Фриц?

— Ничем. Сейчас дома только Карла и я, — вяло, без всякого интереса ответил мальчик.

— Вон, у тебя прием нормальный? — спрашивал Клиффи. — У нее микрофон плохо работает.

— Только Карла и ты?

— Мамы нет.

— Я обычно покупаю растворимый, — ясно и отчетливо произнесла Андре Марэ.

— Она с кем-то беседует, — сказал Клиффи. Потом до них донесся едва слышный мужской голос:

— А я по утрам не человек, если не выпью чашечку свежесваренного кофе.

— Папа! Ты меня слушаешь?

— Фриц, я перезвоню попозже. Я сейчас на работе.

— Ладно. — Как будто ничего другого он и не ждал.

— Как… зовут?

— Андре.

— Черт, — возмутился Купидон, — ну и поганый у нее микрофон!

— Пока, Фриц!

— Пока, папа.

— Наверное, мы слишком далеко, — сказал Джайми Кейтер.

— Оставайтесь где есть, — велел Гриссел.

— Очень приятно, — произнес голос сержанта Марэ в продовольственной секции «Вулворта».

— Рыбка клюнула, — сказал Купидон. Клиффи кивнул.

«Мамы нет».

— Вы, главное, спокойно, — скомандовал подчиненным Гриссел, понимая, что успокоиться нужно в первую очередь ему самому.

Тобела с громким криком вскочил с постели. Он лег около трех, задернув шторы, чтобы в номер не проникало солнце, закрыл глаза и вслушивался в биение собственного сердца. Голова гудела от недосыпа; ноги и руки словно налились свинцом. Устал! С помощью дыхательных упражнений он попытался снять напряжение. Заставил себя думать о хорошем. Мысли поплыли вдаль от настоящего, в мирные воды Ката-Ривер, в туман, который окутывал, как венком, холмы, окружавшие ферму… но всего через несколько секунд он понял, что мозг ему не подчиняется: в голову лезут совсем другие картины и воспоминания.

Преториус, который тянется к пистолету в платяном шкафу.

Долгие, долгие секунды, которые кажутся вечностью, — наконец он схватил гада, а под потолком надрывается, завывает сирена сигнализации. И сердце бьется все быстрее…

Рослая мужеподобная женщина нависла над маленькой девочкой; бильярдный кий поднимается и опускается, поднимается и опускается — размеренно, ритмично; из головы ребенка хлещет кровь. Тобела понимал, что трудность именно в этом — женщина, женщина! Он еще никогда не ликвидировал женщину. Он вел войну против мужчин, так было всегда. Во имя Борьбы — семнадцать раз. Шестнадцать в Европе, один раз в Чикаго; мужчины — предатели, убийцы, враги, приговоренные к смерти руководством в годы холодной войны. Тогда он был палачом, которому поручали привести приговор в исполнение. Сейчас ликвидированы двое во имя Новой Войны. Они тоже враги. Но они мужчины.

Можно ли казнить женщину?

Чем больше он старался не думать, тем труднее ему становилось. Наконец, застонав, он встал и раздернул занавески. За окнами было движение, там был солнечный свет и яркие краски. Тобела увидел канал, дорожку, ведущую на Ватерфронт. Портовые рабочие возвращались с работы; они шли по направлению к центру города, к стоянкам такси на Аддерли-стрит. Черные и цветные, в ярких, разноцветных комбинезонах. Они шли целенаправленно, торопливо, им не терпелось начать выходные — либо дома, либо в каком-нибудь злачном заведении. С семьей. Или с друзьями.

А вот его родные мертвы… Тобеле захотелось рывком распахнуть окно и закричать: «Черт побери вас всех! Мои родные мертвы!»

Он глубоко вздохнул, оперся ладонями о холодный подоконник и повесил голову. Ему необходимо поспать: так больше не может продолжаться.

Он отвернулся от окна и окинул комнату взглядом. Постель смята. Тобела аккуратно расправил простыни, разгладил их своими большими руками, натягивая до тех пор, пока не осталось ни единой складочки. Взбил подушки и аккуратно положил их в изголовье, одну рядом с другой. Потом сел на кровать и вынул из тумбочки телефонный справочник, нашел нужный номер и позвонил Боссу Мадикизе в «Желтую розу».

— Это Крошка — тот, кто ищет Джона Косу. Помнишь меня?

— Помню, брат мой.

Несмотря на то что вечер только начинался, в «Желтой розе» уже было шумно.

— Слышал что-нибудь?

— Ничего. Ничегошеньки.

— Держи ухо у земли.

— Держу, все время.

Он встал и открыл платяной шкаф. Стопка чистого белья на верхней полке уменьшилась, количество грязного белья росло — носки, трусы, брюки, шорты, все разложено отдельно.

Он вынул из чемодана два ведерка стирального порошка и смягчающее средство для воды и принялся сортировать белье по цветам. Такой ритуал сложился у него двадцать лет назад, с тех времен, когда он жил в Европе и должен был обходиться одним чемоданом вещей. Тогда он обязан был постоянно находиться в состоянии боевой готовности. Для этого требуются собранность и организованность. Потому что ему в любое время могли позвонить и отдать приказ. Тогда Тобела превратил стирку в игру: раскладывал одежду по цвету и улыбался, потому что это был апартеид — белое здесь, черное там, смешанные цвета отдельно; каждая группа боится, что цвет другой ее испачкает. Он всегда сначала стирал темное, потому что «здесь черные идут первыми».

Так он поступил и сейчас — просто по привычке. Намыливал, тер, споласкивал — раз, другой, выжимал почти досуха, пока не заныли мышцы. Развесил. Дальше шли цветные вещи, а белые подождут до последнего.

Утром надо позвонить в обслуживание номеров и попросить гладильную доску и утюг. Тогда он займется тем, что ему нравится больше всего, — будет гладить рубашки и брюки шипящим горячим утюгом, а потом развешивать их на плечики в гардеробе, идеально наглаженные или заглаженные стрелками.

Повесив последнюю выстиранную белую рубашку сушиться на спинку стула, Тобела нерешительно замер посреди комнаты.

Он не может здесь оставаться.

Нужно где-то протянуть время до вечера. Вечером он постарается снова заснуть. А до тех пор необходимо решить вопрос с женщиной.

Он сунул в карман брюк бумажник, взял электронный ключ-карточку, захлопнул дверь номера, спустился по лестнице и вышел на улицу. Завернул за угол Док-роуд, по которой еще шли рабочие. Всем не терпится поскорее начать отдыхать. Он шагал за группкой из пяти цветных мужчин; со стороны могло бы показаться, что он — один из них. Следом за рабочими завернул на Кун Стейтлер. Он подслушивал их болтовню: разговор был ни о чем, постоянно перескакивал с одного на другое.

Андре Марэ не была виновата в том, что операция едва не закончилась провалом. Она искусно исполняла роль одинокой женщины средних лет, проявив смутный интерес, когда с ней заговорил мужчина между винным рядом и прилавком с полуфабрикатами.

Позже она призналась, что представляла его себе более пожилым. А тому, кто с ней заговорил, было едва за тридцать. Он был высокий, чуть полноватый, с трехдневной щетиной на подбородке. Одет он был странновато — старомодный клетчатый пиджак, зеленая рубашка, пожалуй слишком яркая, нечищеные коричневые туфли. Не будь Андре Марэ сержантом полиции, она бы назвала такого человека воплощением безобидности. Но она прекрасно понимала, что, когда речь идет о преступниках, на внешность полагаться нельзя.