— Прям настолько раздражает? — без обиды, скорее, с удивлением спрашивает Эля.

— Идеал во всем, особенно в мелочах – это тоже своего рода болезнь.

— Совершенство несовершенно?

— Это только обёртка, Эля. Красивая, аккуратная, правильная. Ты видишь только то, что я тебе показываю. А внутри… Ты удивительная девочка, — хочу улыбнуться ей, но выходит криво.

Дышу. Вроде ничего не происходит, а мой контроль летит к черту.

— Ты не обижаешься, как любая другая женщина, ты, скорее, хочешь понять причину дефекта.

— Я умею отделять эмоции от зла. Ты не со зла.

— Во мне борются самоцензурирование, стремление к совершенству и завышенные требования к окружающим.

— В умеренных дозах это даже хорошо. Если бы не твои завышенные требования, ты бы не стал тем, кем являешься.

— Может быть, может быть… — задумываюсь и понимаю, что она неправа. — Вкусный чай, натуральный, — отвлекаю ее от своей персоны. Но девочка вошла во вкус.

— Это все тебе привили родители? Чрезмерное требование к идеалу?

— Нет. Родители здесь ни при чем.

Она ждёт от меня ответов, заглядывая в глаза. Нет, даже глубже, очень глубоко, пытаясь добраться до сути. Я могу закрыться. Могу… но не хочу. Обнажение должно быть взаимным, иначе девочка прекратит мне доверять. У всего есть своя цена. Ни с кем этим не делился. Все по факту, без объяснений и вскрытий.

— Я был женат.

— Я знаю.

— Нет, это было задолго до Тани. Мне было двадцать шесть, она на два года младше. Нас познакомили общие друзья. Я захотел встретиться ещё, пригласил на свидание, ещё и ещё. Секс, взаимное влечение, общие интересы, цели, видение будущего. Предложение. Свадьба через полгода. Семейная жизнь, моя карьера. Она во всем поддерживала. В общем, примерно-показательная семья. Я ещё тогда не был в теме. Но иногда практиковал что-то новое. Она была в меру спокойной, принимая мою власть, но и я старался сделать ее мир гармоничным и комфортным. Мы прожили четыре года. Мне тридцать, ей двадцать восемь, пора заводить детей. Все по плану. Но… прошел год, а беременность не наступила. Как правило, в бесплодии всегда принято обвинять женщину. В мужском начале не предусмотрены сбои, — иронично усмехаюсь, а Эля отчего-то мрачнеет и хмурится. — Так вот, моя жена начала многомесячные обследования, посещая разные клиники и центры. В одной из них даже нашли причину и выкачивали из нас деньги, проводя мнимое лечение. В итоге я нашел ей хорошего доктора, профессора, который объявил, что с моей женой все в порядке, и должен обследоваться я. И вот тогда выяснилось, что причина во мне. Моя жена очень хотела ребенка… Материнское начало стало сильнее брака. Нет, мы не развелись мгновенно. Но с того момента, когда нам объявили о моем бесплодии, пошел обратный отсчет до развода.

Эля молчит, комкая в руках салфетку. Отворачивается от меня и смотрит в темное окно. А я осматриваю ее профиль, опущенные уголки губ, которые вздрагивают как у ребенка, и понимаю, что грустит она не по мне, я задеваю что-то внутри нее. Очень глубоко. До такой степени, что она не может смотреть мне в глаза.

— Так вот, я и раньше был педантичным и требовательным, только это не выходило за рамки и не влекло за собой компульсивное расстройство. Это угнетает и убивает мужское начало как продолжателя рода. Я знаю все свои диагнозы и могу разложить их природу. Я маскирую комплекс неполноценности внешним лоском и безупречностью во всем. И ничего не могу с собой поделать. До встречи с тобой я посещал психолога…

Выдыхаю, словно меня опустошили. Никогда так много не рассказывал о себе, даже, наверное, психологу. Но Эля требует от меня жертв. И я, черт побери, готов ей их дать только для того, чтобы она не закрывалась и позволила копнуть в нее глубже. Раскрывайся, моя девочка, ради тебя я жертвую своим самолюбием.

— Что случилось после встречи со мной? — она вдруг оживает, поворачиваясь ко мне.

— С психологом принято делиться самым личным. Я не был готов делиться с ней тобой.

И это не игра слов. Я откровенен. Я вообще не лгу женщинам. Никогда. Если я не готов говорить, то просто молчу.

Элина выгибает бровь и хищно улыбается. Маленькая, обиженная, подавленная моей сессией девочка засыпает, просыпается хищница. И мне страшно. Кажется, меня ждет порка. Глубоко дышу, отходя от своего вскрытия. Но, похоже, передышки не будет.

— Ты не ешь мои блины? — хитро спрашивает она, пытаясь спрятать шкодную улыбку.

— Я не голоден, но попробую. Ты так старалась, вытанцовывая возле плиты.

— Позвольте мне вас накормить, мой Мастер? — она берет скрученный блин и окунает его в сгущёнку, которая начинает стекать по ее пальцам и капать на стол.

— Позволь мне самому.

Очень стараюсь не обращать внимания на липкие сладкие капли.

— Не-е-е-е-т, — мстительно тянет она. — Пришло время моей сессии, Мастер.

— Я вправе отказаться.

— Ох, нет у вас такого права. — Пока мы говорим, сгущёнка практически заливает ее ладонь, стекая с блина, и она макает еще. — Вы не давали мне выбора на вашей сессии. А мне не понравилось, и я хочу сатисфакции.

Она подносит блинчик к моим губам, и капли стекают на мою черную рубашку.

— Бл*дь! — срываюсь я, смотря на перепачканную рубашку.

— О, Мастер ругается матом. Это плохой знак? — смеется. — Кушай, пока я не залила твои идеальные брюки. Окрой рот! — строгая, приказывает, но хитрая.

— Окей, моя жестокая девочка.

Откусываю блин с приторной сгущенкой, жую, еще и еще, пока она не скармливает мне все.

— Нет, еще не все. Пальчики, — демонстрирует мне свои сладкие испачканные пальцы. Агрессивно оскаливаюсь, хватаю ее за запястья и дергаю на себя, так что ее грудь впечатывается в мою испачканную рубашку. Подношу сладкие пальцы к губам, всасываю два, немного прикусываю, смотря в глаза цвета лазурного моря. Девочка прекращает улыбаться, глубоко вдыхая. Выпускаю ее пальцы и целую ладонь.

— Смотрю на вас, Мастер, и думаю, кто же вы? Бог или все же дьявол? — спрашивает она, позволяя мне смотреть в нее глубже. Открытая. Там, внутри нее, боль. Но она хочет, чтобы ее от этой боли избавили. Устала. Кто-то должен забрать все ее заботы и невзгоды на себя.

— На Бога не претендую, а на дьявола не тяну.

Она кусает губы и опускает глаза на мои губы. Проходится по нижней губе кончиком языка и приоткрывает рот. Замираем, начиная тяжело дышать. Долгая пауза неуместна. Но… я и так весь в сгущенке, и слаще уже быть не может. Могу ее взять здесь, прямо на столе. Но… липкий стол и грязная рубашка выводят меня из равновесия.

— Не буду вас мучить, господин адвокат. Можете идти менять рубашку. Кухню я уберу, — разочарованно выдает Эля. Она отходит от меня на пару шагов и отворачивается к окну.