— Как будто лодка плывет, — прошептал Лёша. — Вот только куда? Как бы я хотел знать, куда она плывет!

На подоконнике стоял маленький приёмник, Лёша машинально нажал кнопку, кухня наполнилась музыкой и дивным голосом Ирэн Богушевской. Уже не сдерживая слез, выступивших на втором куплете, Лёша смотрел на остроконечную, плывущую в небе Велесову ладью, не зная, что та, чью смерть он оплакивал, в тот же самый миг, глядя на небо, вспоминала о нем.

Ждать не надо лета, чтоб узнать, что счастье есть.

Ждать не буду лета, чтоб сказать, что счастье здесь.

Я узнала тайну: для надежды, для мечты

Мне никто не нужен. Даже ты.

Апрель у нас в раю с золотыми лучами.

Сентябрь у нас в раю — с серебристым дождём.

Здесь счастье нам дано и в любви, и в печали.

Оно со мной в тот миг, что я плачу о нём.

Будь благословенным, детский смех у нас в раю,

Вешнее цветенье — и первый снег у нас в раю.

Верность и измена, боль и страсть, и тьма, и свет —

Всё здесь есть. Вот только говорят, что смерти нет.

Июль у нас в раю сыплет звёзды ночами.

Ноябрь у нас в раю плачет ночью и днём.

Здесь счастье нам дано и в любви, и в печали.

Оно со мной в тот миг, что я плачу о нём.

Молча смотрит бездна на летящие огни.

Ах, Отец небесный, Ты спаси, Ты сохрани.

У черты последней, жизни вечной на краю,

Я скажу: Оставь меня в раю, у нас в раю.

Ведь там опять весна расплескалась ручьями.

Ведь там опять зима с этим белым огнём.

Оставь меня в раю, средь любви и печали.

Я всё тебе спою, что узнаю о нём.[2]

— Смерти нет. Я сделаю так, чтобы ее не было, а потом поплыву к тебе по небу в этой золотой лодке. — Спивакова стало неудержимо клонить в сон, голова кружилась и мутило от выпитого. Он попытался еще что-то сказать, но его сильно качнуло, он чуть не упал, если бы не мама, которая всё это время «караулила» поблизости. Все они одинаковые, настоящие-то мамы. И славно, и хорошо. У материнской любви нет дна, нет берегов, она чиста, словно утреннее небо, она честна, как пенье соловья. Мама проводила сына в его комнату, раздела, как когда-то, в далеком детстве, заботливо укрыла одеялом и всю ночь не смыкала глаз. Наутро Лёша чувствовал себя совершенно больным и разбитым. Он проболел все выходные и не знал, что произошло в институте за эти два дня…

2

Милиционер Гаврилов, недавно служивший и потому не выработавший еще строгости и беспристрастного отношения к своим служебным обязанностям, скучал на дежурстве. Был выходной день, суббота. НИИСИ после давешнего фуршета драматически пустовал, молчали телефоны, в здании не было никого, и Гаврилов, пройдясь по коридорам и проверив, всё ли заперто, с чистой совестью уснул в своей комнатенке с затемненным оконцем, сквозь которое он обычно наблюдал за всеми проходящими мимо сотрудниками и посетителями института. Беспокоиться ему было особенно нечего — электронная система автоматически регистрировала всех, входящих в здание, и всех, его покидавших, а на входе был установлен надежный турникет от пола до потолка, с автоматическим запором. Через турникет невозможно было пройти, не приложив к специальному устройству персональную магнитную карту. Пропускная система НИИСИ была сложной, многоуровневой, и присутствия человека особенно не требовала, всё делая в автоматическом режиме. По выходным дежурный отключал автоматику и последнюю перед входом в НИИСИ дверь, бронированную, с гидравлическими запорами, в будни всегда открытую, держал на замке.

Доверившись электронике, Гаврилов мирно храпел и во сне видел земляничную поляну, а ещё — сержанта Круглову в ситцевом легком сарафане и как будто бы даже без нижнего белья. Сержант манила его пальчиком, убегала, шалунья этакая, задорно смеялась и показывала голые ноги много выше колен, отчего у спящего Гаврилова сладко ныло внутри. Он бегал за Кругловой, и вот, когда он преуспел и почти настиг ее, схватив за край легкомысленного сарафана, то Круглова повернулась к нему и строгим голосом заместителя директора НИИСИ господина Квака Александра Кирилловича сказала:

— Товарищ сторож, что же это вы спите на посту своем? А как же враги и шпионы? Нехорошо вы свою службу исполняете, товарищ милиционер. Придется начальству вашему сообщить, чтобы вас, понимаешь, из органов-то поперли.

Гаврилов очнулся, открыл глаза, несколько секунд в недоумении вертел головой, силясь понять, где он находится, потом, что называется, «включился». За темным стеклом никого не было, а вот в проеме ведущей в комнатенку двери стоял Квак собственной персоной и с явным неодобрением глядел на расхристанного после сна милиционера. В правой руке Квак держал пластмассовый медицинский чемоданчик, с каким ходят обычно врачи «Скорой помощи».

— Что же это вы спите? — повторил он свой вопрос. — Бдеть надо, а вы спать удумали. Нехорошо! Придется мне о вас доложить.

— Александр Кириллович, я вас очень прошу, не говорите никому! — взмолился Гаврилов. — У меня мать больная, сестра безработная и бабка еще… Вы человек уважаемый, большой, если вы на меня пожалуетесь, то вам в угоду меня сразу из милиции уволят. Я вас очень прошу, не говорите, что я уснул на посту! Просто вроде суббота же, мне сказали, что сегодня никого не будет, вот и списка у меня никакого нету, где Алексей Викторович разрешает сотрудникам в выходной день работать. Так я и подумал, что никто не придет, не заметит, входную дверь закрыл на замок. А вы как вошли, Александр Кириллович?

— У меня есть ключ. Я заместитель директора, поэтому у меня есть ключи ото всех дверей, — самодовольно заявил Квак, который для этого мальчишки в форме был непререкаемым авторитетом. — Однако это скверно, что у вас нет списка. Должно быть, его забыли подготовить из-за головокружения от успехов, — саркастически хмыкнул Квак. Он задумчиво помолчал. — Однако мне нужно работать. Откройте-ка мне дверь.

Гаврилов растерялся. Нештатная ситуация была налицо. Нарушение пропускного режима — это нарушение серьезное, но, с другой стороны, перед ним второе лицо в институте, и его слово — закон. В инструкции, однако, было сказано, что только директор вправе отменять пропускной режим, в виде исключения, а вот про такие же полномочия для его заместителя ничего сказано не было. Поэтому Гаврилов, всё взвесив, покачал головой и развел руками.

— Что это значит? — раздраженно спросил Квак. — Что еще за жесты такие?

— Не могу дверь открыть, не положено. Без списка никак не могу, — с извинительной интонацией объяснил Гаврилов.

Квак вспылил:

— Но я заместитель директора! Вы в своем уме?!

— Да я при всем уважении к вам, Александр Кириллович! Нагорит мне! И так уволят, и так тоже уволят, — горестно вздохнул милиционер. — Судьба, блин…