мной? Я тут же прогнал эту мысль. Штепка резко захлопнула окно и легла на топчан. Снег на полу растаял, комната снова прогрелась.

— Ты когда-нибудь выходила замуж?

— Раза три, — похвасталась Штепка.

Я и бровью не повел.

— Наверно, это весело, — усмехнулся я, но мне было несколько неприятно слышать это. Однако я не подал виду. Я простил ей все. Теперь она была со мной.

— Да, весело. А ты?

Я махнул рукой. Не стоило говорить об этом.

— Я не женился ни разу, — произнес я с легким сожалением, потому что для меня это имело значение.

Штепка прыснула. Она это хорошо знала.

Я вытянул ноги и принялся рассматривать полосы на своем свитере.

— Но теперь я женюсь. На тебе!

Я много выпил, но сознавал, что говорю.

Штепка тоже сделалась серьезной.

— Я выйду за тебя, Юро.

— Это будет твоя четвертая свадьба, — пошутил я.

Штепка ничего не ответила.

Сложив свитер ровно пополам, я перекинул его через спинку стула. На минуту сжал в руках бутыль с вином. Потом снял с керосиновой лампы стекло и чиркнул спичкой. В домике давно не топили. На улице был мороз. Фитиль никак не загорался. Ладонь Штепки все еще оставалась пустой. Я вынул из коробка еще одну спичку, но раздумал зажигать ее.

Я привстал с топчана, и Штепка приподнялась на локтях. С третьей или четвертой спички фитиль, наконец, загорелся.

Штепка взметнулась с топчана и заглянула в бутыль.

— Чего ты? — спросил я.

— Ты уже все выпил. Я принесу из сарая еще, — сказала она.

— Это будет уже свадебное вино, — воскликнул я, и глаза у меня заблестели.

Пока она одевалась, я растянулся на ее месте. Мне было хорошо. Потом я приподнялся на локтях. Этому я научился от Штепки.

Когда Штепка открыла дверь и морозный воздух дошел до меня, я, быстро вскочив, схватил Штепку за руку. Ладонь ее была горячая.

— Я пойду с тобой.

Штепка вырвалась.

— Не нужно. Я сама.

И ушла.

Мы с дедушкой Штепки сидели на кухне в Келчанах под лампой со стеклянными подвесками. Старик вытащил из ящика стола старую облупленную линейку и потянулся к занавескам. Без линейки он бы до них не дотянулся. Потом задвинул занавески, чтобы нас не было видно с улицы. Посередине одна занавеска заходила за другую.

— Когда ты был в поле, возил кукурузу, она была тут с ним, — сказал он.

Я махнул рукой.

— Ты был ей только любопытен, — продолжал старик.

Я снова махнул рукой. Меня это больше не интересовало.

— Тебе нужно было уехать летом. Не стоила она этого, бестолочь, — облегчил себе душу старик, погрозив кулаком в сторону Кийова. — Уж больше-то она ко мне не приедет. Пусть с ней возятся родители.

Старик вытащил пробку из оплетенной бутыли и налил мне вина.

— Выпей!

Я посмотрел на вино. Оно было красное, как кровь, как полосы на моем свитере. Напрасно я пил в Келчанах вино. Оно мне не помогло. Я отрицательно покачал головой и не дотронулся до стакана.

Старик опустил голову. Ему нечем было мне помочь. Это его расстроило. Я сунул руку в карман куртки.

— Вот вам «Спарта», пожалуйста.

Старик оживился. Сигаретой я его всегда мог уважить. Я подождал, пока он докурит сигарету до конца. Разглядывал стеклянные подвески. Они поблескивали, и дым задерживался между ними.

— Я думал, что у вас я, наконец, найду дом.

— На рождество будешь дома, — уверенно произнес старик.

Дома! Это должно было быть здесь. В Келчанах. У Штепки.

— Да, на рождество, — вздохнул я.

Мне нравилось здесь, в Моравии, я совсем не спешил в Прагу. За год я привык к этим местам, эти нити не так-то легко было порвать.

— Работу я здесь нашел, а счастье — нет, — снова подвел я итог.

Старик поднял вверх указательный палец и посмотрел мне прямо в глаза.

— От любви не умирают.

Я бросил на него колючий взгляд. Штепка все еще жила в моем сердце.

Старик встал и вышел. Я обвел взглядом кухню. После меня здесь ничего не должно остаться, говорил я себе и представлял, как Штепка бросает в огонь и в окно вещи Зденека.

В дверях я столкнулся со стариком.

В каждой руке он держал по бутылке красного вина. И протягивал их мне. Руки его дрожали.

— Это вино я готовил вам на свадьбу. Ты его заслужил.

Я насупился. Подарки меня не интересовали. А свадебное вино тем более.

— Что мне с ним делать? — пробормотал я, но тут же все понял.

Старик искренне желал нам со Штепкой счастья.

— Возьми. Наверное, мы больше не увидимся. Дома, на рождество, ты меня вспомнишь, — проговорил он, глаза у него заслезились, потому что он был очень старый. Он был похож на Штепку. Мне снова стало жарко: от любви к Штепке, от вина, от этого края, от его земли — от моего счастья. Я смягчился и засунул бутылки в сумку.

Потом вернулся в кухню, где горела лампа со стеклянными подвесками, и с каким-то восторженным чувством набрал на лопатку черного угля. Уголь блестел так же, как стеклянные подвески над столом. Я бросил уголь в печку и вспомнил тепло Штепкиных рук.

Старик с недоумением посмотрел на меня.

— После меня пусть останется тепло. Хоть до утра. Хоть что-нибудь, — объяснил я, аккуратно положив лопатку на место. Мне снова стало хороню.

Старик тоже выпрямился.

— Ты поедешь из Кийова?

— Из Влкоши, — отрезал я, потому что в Кийове жила Штепка.

Старик понял это.

— Спасибо, — сказал я и быстро вышел на морозную улицу.

Падал снег.

Вечером снег был чистый. Он освещал мне дорогу. Я шел, и в сумке одна об другую позвякивали бутылки со свадебным вином. За воротником и в волосах снег, а в сердце…

Около леса я свернул.

К Кийову.

Иржи Навратил, «Нитки», 1975.

Перевод А. Лешковой.

Богумил Ногейл

Ощущение, что родина не только там, где ты родился, проистекает из всей моей жизни. За прожитые пятьдесят лет я был рабочим, техником-строителем, деятелем национальных комитетов, просветработником и журналистом. И всегда в разных местах. По большей части там, куда меня забросила необходимость «при сем присутствовать». И поэтому мои дома менялись, как менялась и вся наша республика, а вместе с тем рождалось ощущение, что я — дома всюду, где меня окружают хорошие, искренние люди. Где что-то решается и где я всегда найду друзей. С этим ощущением я живу и как писатель, и как деятель Союза чешских писателей.

Мне чужды ностальгические вздохи о «родном