– Это было отвратительно, – Элис покачала головой. – Слова рассыпались в воздухе дешевым бумажным конфетти. Патрис пританцовывала и смеялась. Всем было так весело. А я тогда впервые подумала, что мне совершенно не принадлежит то, что так долго казалось секретным, интимным, нашептанным на ухо. Может быть, в тот день я и перестала ему верить.

Мы долго молчали.

Элис стала приходить по вечерам. Ни у нее, ни у меня в городе никого не было, и мы невольно сблизились. Я – тоскующий по дому и уже уставший от морского одиночества, хоть и приправленного работой. И она – беглянка от домашнего несчастья, от Грэга, о котором я почти ничего не знал, но уже догадывался, что он – прошлый. После работы я складывал кисти и краски в ящик, чистил руки от масла, мы разводили небольшой огонь и поджаривали тосты. Или шли ко мне и готовили легкий ужин, рассказывали друг другу что-нибудь. С ней было приятно говорить.

– Вы заметили, сейчас люди совсем перестали слушать друг друга, Марк?

– Почему вы так думаете?

– Я давно прочитала у какой-то писательницы, что беседа – это касание душ. Не правда ли, очень точное сравнение? Я хорошо понимаю, что это такое, словесное единение было у нас с Грэгом в самом начале. Случалось с вами такое, Марк? Вы встречаете человека, а он заканчивает ваши предложения. Вы существуете на полусловах, полутонах, а ваши половинчатые реплики складываются в ладный текст. Вы читали одни книги, смотрели одни фильмы, влюблялись в одинаковые строчки песен – все удивительные совпадения, которые и считать не берешься, так их много.

– Я знаю, каково это, Элис, – и действительно знал.

– Но прислушайтесь к диалогам на улицах, в ресторанах, да вот здесь, на пляже. Как они напоминают монологи, которым суждено оставаться без ответа. Каждый хочет говорить о себе. На первый взгляд, это нормально: ничья жизнь не интересует человека так досконально, как собственная. Но нормально лишь до того момента, когда вдруг поймешь: наша планета – из тех, где каждый хочет говорить о себе, а другого не слышит.

Ты делишься: «У меня прохудилась крыша. Каплет с потолка. Что делать, как починить – ума не приложу». И слышишь в ответ: «А я послезавтра улетаю на Арубу, представляешь? Плюс тридцать, бар с бесплатными коктейлями и никаких телефонов. Красота!»

«А я… А мне… А у меня…» Вам не кажется, что это ненормально?

Она ждала от меня реакции, но я мог сказать только одно:

– «Я» в этом мире звучит громче всех слов, Элис, и оно бесконечно.

Она поворошила палкой угли в затухающем костре и решительно сказала:

– Но полная тишина еще ужаснее. Ох, Марк, вы что-нибудь знаете про тишину? Вечную, оглушительную тишину в доме, полном людей?

Я что-нибудь знал.

– Моя жена Анна почти не слышит. Она глухая с рождения, и только слуховой аппарат помогает ей различать некоторые звуки. Мы знаем друг друга с детства. Наши отцы держали закусочную, и мы с Анной крутились поблизости с малых лет. Пока были маленькими, я даже не догадывался, что Анна не слышит. Мы как-то обходились без слов, детям они не особенно нужны до определенного возраста. А потом у нее появился первый слуховой аппарат, и тут уж родители мне все объяснили. Анна – самый добрый человек из всех, кого я знаю. Она и ребенком такой была, очень ласковой. В кафе заходили одни и те же люди, все хорошо друг друга знали, и Анна, завидев гостей издалека или заметив подъезжающую машину, бросала свой велосипед в траве и бежала по пыльной дороге, встречая посетителей радостными цепкими объятиями. Она забиралась на колени к женщинам, а мужчины дружелюбно тормошили ее светлые косички и угощали леденцами. Она читала по губам, ловила слова и всегда улыбалась, даже если не понимала чего-то. Могла сбежать неожиданно и через полчаса дать мне в руки листок – картинку, где красным карандашом был нарисован мальчик с кисточками. «Это ты», – неслышно произносила она губами, и сердце мое усиленно колотилось. Тогда об этом как-то не думалось, а сейчас вспоминаю, что маленькая Анна будто бы совсем не знала слова «я». Она вся была обращена вовне, к другим людям, они были ей интересны, ее врожденная особенность никак не мешала ее любви. А ведь тишина была для нее звуком всего на свете. Голосом мамы, скрипом качелей, стуком собственного сердца, смехом окружающих, их рассказами. Она и сейчас – всеми любимая радость, Анна.

Элис улыбалась.

– Это прекрасно и удивительно. И даже кажется, что почти невозможно. Знаете, я ведь всю жизнь мечтала, чтобы у меня было именно так. Взаимно и с нежностью. А получилось шиворот-навыворот. Может быть, я неточно формулировала свою мечту.

Я предложил ей сигарету. Показалось, что она делает едва заметное движение пальцами – средним об указательный – похожее на стряхивание пепла. Оказалось, к своему нелегкому душевному положению она добавила еще одну трудность – бросила курить.

– Вы не думайте, мне совсем не хочется сигарет. Просто когда иду куда-то, все время кажется, что иду курить. Но если я закурю, меня тут же стошнит, а я избегаю этого с детства.

Она смотрела, как гоняется у берега за подброшенной в воздух тарелкой-фрисби рыжая собака, и говорила:

– Может быть, Танга нашел дорогу домой. Он ведь из верных дому, мой пес. По крайней мере я в это верю. Я и сама из таких, как Танга. Дом для меня – все. Пристанище и убежище, место для души и тайное логово. Только никакой инстинкт уже не заставит меня туда вернуться.

И она рассказала.

– Я не знаю, когда финал стал очевиден и неизбежен. Помню только, когда почувствовала, что Грэг медленно покидает наш обжитой берег. Когда он перестал целовать меня в губы. Задавать вопросы. Замечать мое настроение. Когда стало очевидно, что я одна тяну нашу историю вечными шуточками, необычными обедами, спонтанными предложениями – в ресторан, за город, в кино, к друзьям. Еще когда случился деловой ужин с его партнерами, и, общаясь в узком кругу, я вдруг почувствовала физическую неловкость: Грэг держал меня под руку. Я в тот момент чуть не сошла с ума от догадки – мы несколько месяцев не были близки и не трогали друг друга, и я отвыкла от обыкновенного прикосновения. Тот вечер был очень добрым и счастливым. Мы много шутили, на обратном пути воодушевленный Грэг обнимал меня в машине и восторженно рассказывал о том, как мы проведем отпуск у океана, возьмем с собой Тангу, а телефоны отключим. Будем просыпаться в десять, купаться, читать рядом, заниматься любовью, объедаться, много гулять. Обещание было так правдоподобно, что в голове мгновенно нарисовался весь кинематографический ряд нашего будущего, которое все изменит к лучшему.

Но все вернулось на круги своя, едва отъехало такси и мы открыли входную дверь. Дом вновь превратил нас из мужа и жены в два тела, перемещавшихся из комнаты в комнату разными маршрутами, не пересекаясь. Грэг отвернулся и заснул, а я напилась до беспамятства. С утра он принес в постель алка-зельтцер, спросил, как я себя чувствую и может ли он чем-то еще помочь. Я мотнула головой и с того дня не произнесла ни слова.