– А-а, – протянула я, – помню.

В этом был весь секрет. Если начать слишком много болтать и просить пояснений, мама вспомнит, что я ребенок, и перестанет говорить со мной откровенно.

Это было давно, в те времена, когда Джимми Картер выставил себя на посмешище, в интервью для «Плейбоя» сказав, что сердцем изменял жене, глядя на красивых женщин и позволяя себе недостойные мысли. Мама считала, что это трогательно: ведь президент так предан супруге, а вот папу озадачили шутки Джонни Карсона на эту тему по телевизору:

– Ведь он каждый вечер возвращался домой к Розалин, так? Я тебе говорю, этим белым делать нечего, они себе лишние проблемы выдумывают.

– Не знаю, – протянула мама. – Мне нравится, как он в конце говорил, что не надо друг друга осуждать.

Когда она это произнесла, папа придвинулся и коснулся щеки мамы стаканом с джин-тоником.

– Ты что, сделала нечто, за что боишься осуждения, девочка?

Она рассмеялась и оттолкнула стакан.

– Джеймс, ты просто сумасшедший.

– Я только начал, – сказал папа.

Может, из-за того, что я половину жизни провела в мамином салоне красоты, я довольно много знала о браке, хотя была очень мала. Однажды, когда воспитательница в саду выглядела расстроенной, я коснулась ее колена и сказала: «Брак – сложная штука». Возможно, это был тревожный звоночек.

Это была любимая фраза мамы. Она произносила ее как минимум раз в день, обращаясь к какой-нибудь женщине, с волос которой стекала пена от шампуня. Стоило сказать фразу другим тоном, и полностью менялся смысл, но слова всегда оставались одни и те же. В тот день, пока мы ехали на машине в магазин косметических товаров и разговаривали о Джордже и Грейси, она сказала «брак – сложная штука» не мимоходом, не так, будто говорила непонятными для меня словами. На этот раз она произнесла фразу, словно ей не хватало слов в родном языке и пришлось довольствоваться определением «сложная».

Я кивнула, наслаждаясь звучанием маминого голоса. Я словно была ее лучшей подругой. Возможно, так и было. Она уж точно была моей. Даже до того, как переходный возраст все изменил, я никогда особенно не общалась с девочками. Я много времени проводила со взрослыми женщинами, стала не по годам сведущей и говорила как взрослые, так что ровесницам не нравилось быть в моем обществе. Сколько бы я ни пыталась, не получалось ни с кем сдружиться. Но при этом я не была изгоем. Меня приглашали в гости с ночевкой – я соглашалась и шла с удовольствием, как и все, но не была ничьей лучшей подругой, а ведь только лучшие друзья по-настоящему считаются.

– Так о чем я? – уточнила мама.

– О Боге.

– Нет, не о Нем, – возразила мама. – Я говорила о том, как меня раздражает тратить драгоценную субботу, чтобы приехать сюда и вернуть сушилку. Когда я ее покупала, то спросила: «А она тихая?» Продавщица сказала: «Тихая, как дождик», а потом я включаю, и оказывается, что она ревет хуже газонокосилки, – мама понизила голос и подмигнула: – Одна из клиенток сказала, что эта сушилка гудит как дешевый вибратор.

Я кивнула, хотя и не понимала, о чем речь.

Мама поправила прическу – шиньон-хвост на самой макушке, как в сериале «Я мечтаю о Джинни», настолько высокий, что задевал потолок машины. Она коллекционировала шиньоны, парики и накладные волосы на заколках, как другие женщины фарфоровые фигурки от «Льядро», украшения «Сваровски» и сувенирные наперстки. У нее в спальне была целая выставка париков, надетых на пенопластовые головы, которые висели на стенах, словно охотничьи трофеи. Шиньоны и накладные волосы на заколках жили в ящике комода. Маме не нравилось, когда девочки наряжаются как взрослые женщины, поэтому она не позволяла мне их носить, разрешала только погладить жесткие кудри и положить на место в их гнездышки из надушенной папиросной бумаги.

Время от времени я все же спрашивала, можно ли мне использовать накладной хвост под названием «Встрепанный бурей», длинный и закрученный спиралью. Знакомые девочки накручивали на голову полотенца, изображая длинные ниспадающие волосы. Один мальчик, который ходил в ту же церковь, что и мы, пристроил на голову мокрую швабру: просто посмотреть, как бы он выглядел, если бы был белой девчонкой. Я не хотела пользоваться подручными средствами, ведь у мамы был целый ящик, набитый париками от «МакКой». Однако мне не разрешалось примерять их, даже если я обещала только приложить к голове, а не прикреплять. «Сначала надо научиться пользоваться тем, что дано природой, а уж потом начинать играть в маскарад».

Неужели мама думала, что за девять лет я не разобралась в собственной внешности? И сколько же тогда на это уйдет времени? Уже в детском саду до меня дошло, что я не красавица. Вот что хуже всего в детстве: при ребенке никто не стесняется дать это понять. Если пожарный объясняет, что при возгорании твоей одежды надо остановиться, лечь и начать кататься по земле, чтобы сбить пламя, он обязательно выберет самую красивую девочку, усадит к себе на колени и напялит на нее каску. К Рождеству десять самых красивых девочек поют в ангельском хоре. Непримечательные крутятся в танце леденцов. А некрасивые раздают программки. Я никогда не раздавала программки, но ни на минуту не надеялась, что меня возьмут в ангельский хор.

У меня и родители-то не сказать что красивые. Папа во всем средний: среднего роста, среднего возраста, среднего оттенка кожи, средней кучерявости. Очки толстые, как пуленепробиваемые окна в магазине спиртного. Слава богу, плохое зрение мне не передалось. Хватает мороки от того, что мне достались волосы: тонкие, как пряденый хлопок. Даже мягкая расческа из натуральной щетины выдергивает их клоками. Маму (когда она не прикрепляет накладные локоны) сложно отличить от любой другой: такая же среднестатистическая, как и папа, только полноватая. Если бы вы встретили их на улице (конечно, если бы вообще их заметили), то подумали бы, что у этой пары родятся дети-невидимки.

– Ну так вот, как я говорила, оказывается, Джордж Бернс изменял Грейси, – мама хихикнула и свободной рукой поправила шиньон «Я мечтаю о Джинни». – Он женился на Грейси, когда тебя еще на свете не было, и любил ее без памяти. До безумия. Такая любовь в жизни большинства людей не случается. Настоящая лю-бовь.

Я кивнула:

– Любовь.

– Но пошел налево. Он изменил ей с какой-то шалавой. Один-единственный раз в жизни. Думаю, он перед этим выпил.

Я кивнула.

– А дальше самое интересное. Он предал единственную, Настоящую Любовь. А вдруг она уйдет? Ведь он ее любит! И тогда Джордж купил ей «теннисный» браслет.

– Теннисный