В большом мире снова задул ветер, он разогнал туман и очистил пространство вокруг деревни и внутри нее, открыл все дома и постройки, из которых не доносилось ни звука, потому что ночь перевалила за половину и добрые люди давно легли спать. И Павлик ступал по деревне так тихо, как будто шел не по мирской дороге, а по половицам большого чужого дома и боялся разбудить его тревожных чутких жителей. Но всё равно где-то глухо заворчала собака, потом еще одна, третья, прокукарекал очумелый петух, и снова всё успокоилось. Под ногами чавкала грязь, Павлик с трудом обходил едва заметные в ночи лужи. «Какая же здесь тоска, – подумал он, оглядывая темную немую окрестность. – А когда снег выпадет и всё заметет? Что они тут будут делать? Разве что водку пить». Никогда он не подозревал, что в его стране есть такие места, и Непомилуеву сделалось страшно грустно.

В столовой горела свечка. Все проштрафившиеся мальчики и девочки сидели и тихо говорили друг с другом. Они поджидали Павлика, как будто им кто-то сказал, что он вернется, и Непомилуев растерялся, увидев их родные милые лица. Из-за того что был полумрак и сквозняк, а пламя дрожало и металось, он не мог понять, сердятся ли они на него по-прежнему, презирают или не замечают, как раньше. Нет, всё-таки заметили. Задвигались. Подошел Данила, ни слова не говоря, встал напротив. Лица его не было видно, только борода угадывалась в полутьме, она еще больше за это время отросла, как если бы не долгий-предолгий день прошел, а целый месяц или полтора, и Данила казался в сумерках купцом Калашниковым.

«Сейчас вдарит», – подумал Павлик тоскливо.

Он не хотел с Данилой драться. Не потому, что Данила был здоровяк, и еще неизвестно, кто бы кого побил. Он его больше всех любил, и не за то, что Данила был талантливый и умный, а за другое. Потому что если следовать дяди-Лешиной логике, то Данила-то как раз из правильного материала был сделан, а что ошибся – так не бывает человека без ошибок. И если по морде получать, то лучше бы от кого-нибудь другого. И давать в морду тоже лучше другому.

– Ты прости нас, пожалуйста, Павел, – молвил Данила. – Мы перед тобой очень неправы. Мы про тебя плохо подумали.

– Прости, парень, – сказал Бодуэн.

– Извини.

– Прости.

– Не держи на нас зла.

Они все попросили у Павлика прощения, все, кроме одного. Того, кто был больше других виноват, но тот единственный только нахохлился, отвернулся сердито и ничего не сказал. Павлик на него не обиделся, Павлик всем поклонился:

– Бог простит, и вы меня простите, – сам не зная, откуда у него это взялось и как вырвалось.

Метнулось пламя свечи. Бодуэн изумленно на него посмотрел и покачал головой. «Растет мальчик», – прочел Непомилуев в его глазах.

И всем было как-то неловко, и, чтобы снять эту неловкость, заговорил Сыроед:

– Только ты, Пашец, не обижайся опять, но ты и сам себя как фалалей вел. Что, трудно было правду сказать? Или пострадать захотелось? В Миколку поиграть?

Павлик пожал плечами.

– А что случилось-то? – снова спросил он, как спрашивал днем.

– Бабал приходила: где мой кавалерчик? Пусть-де еще приходит. И всё-всё нам про тебя рассказала. Чего ж ты убежал-то от нее? Такой, говорит, хорошенький паренек.

Паренек покраснел, поискал глазами Алену, но ее не было. Спать ушла. Или постыдилась. И слава богу: при Алене он бы совсем застеснялся.

– А кто ж всё-таки стукнул тогда? – спросил Бокренок.

Павлик хотел сказать про то, что ему Леша Бешеный рассказал, и не стал. Стучать плохо, но и выдавать стукачей нехорошо. Тем более не стукач был дядя Леша, а радетель за общее дело. А кто там тайный осведомитель – разобраться надо сначала, всё точно выяснить, а потом уже обвинять.

– Не знаю. Совпало так.

– А сейчас где был? – поинтересовался Дионисий.

– У Леши Бешеного. А до этого – у Семибратского.

Семь пар глаз недоуменно на него уставились.

– Зачем?

– Уговаривал, чтоб вас не отчисляли.

– И что?

– Не получилось, – вздохнул Павлик и случайно задул свечу. – Сколько ни плясал перед ним, сколько ни твердил, что это я вас подпоил и один должен за всё отвечать, бесполезно. Они, говорит, сами взрослые, а с тобой чего толковать – у тебя семнадцать баллов. Иди давай, мешки грузи. Неподатливый Семибратский человек. А с виду так и не скажешь. Дал, правда, один маленький шанс.

– Какой? – повернулся в кромешной тьме Данила.

– Простит нас, если поле уберем за неделю.

Мощное начало Wish you were here в половине седьмого утра, мгла, холод, сырость, Павлик уже на ногах. Павлик с этого дня – бригадир. Он сам себя назначил, как бывает в дворовом футболе, когда команда проигрывает и кто-то один на себя игру берет. Никто в бригаде возражать не стал, и Семибратский не сразу, но согласился. Кухню Непомилуев поднял еще на час раньше. В поле всех выгнал чуть свет. А перед этим построил бригаду в шеренгу, как солдат-новобранцев, и объявил новую жизнь. Никаких грузчиков с пулей на сеновале; все в поле. Никакой сортировки; на сортировку Леша найдет, кого поставить. Сортировка их вообще не касается. Там пусть совхозники деньгу зашибают. Для них главное – поле. Мы люди одного поля. Мы все равны. Никаких поблажек, никаких дедов картофельных, никакого завхоза – да и не нужен в бригаде завхоз, – никаких уступок бывшему бригадиру: идешь, Рома, и вкалываешь как все. Никаких перекуров, никаких моих правых соседей и лилипутов, работаем, как работают советские люди в Пятисотом. Последнее, правда, не сказал, а про себя подумал. На обед полчаса. Обед привозит в поле кухня. Берут в совхозе лошадь, телегу и привозят. Потому что лошадь для этого нужна, а не для щегольства. И это раньше всей бригадой тянулись на обед и с обеда, по два часа рабочего времени теряли да еще тихий час себе украдкой устраивали. А теперь времени отдыхать днем не будет ни минуты. Пищу получаем прямо тут, на мешках или на корзинках, кому как удобнее, всё равно долго не рассидишься. На кухне оставил двух девчонок и Кавку. Больше там не надо, справятся.

– Круто берешь, мужик, – поцокал губами Кавка и прикрыл томные глаза. – Смотри пупок не надорви.

– Кому не нравится – домой может ехать с деканатом объясняться, – вспомнил Павлик комиссара.

Белоголовый Озолс выждал два дня, а потом уехал, утратив всякий смысл в Анастасьине находиться. А Кавка остался. Ему интересно было посмотреть, чем дело закончится и как наглый мальчонка взвоет и пощады у бригады за самоуправство попросит. Непомилуев между тем забрал ключи от кладовки, водку всю попрятал и пошел в ларек договариваться, чтоб студентам не продавали. Продавщица зыркнула на него, но не так, как в прошлый раз. С интересом зыркнула и пообещала сделать всё как он просит. Она трезвость у мужчин превыше всех добродетелей ценила. Но Павлик этого не заметил, ему не до женских глаз было. А парни всё равно втайне от него пить ухитрялись, но бригадир и это углядел. Устроил в комнате шмон. Нашел у Сыроеда бутылку и за ужином показательно вылил за окно.