гораздо чаще наши коллеги быстро привыкают к нему, принимают его за истину, и тогда отнюдь не просто показать, что это фикция. Много сил тратится попусту на опровержение явных нелепостей.

И любопытно: когда они, наконец, развенчаны, мы слышим не похвалы, а упреки: «Вы отняли у нас то, во что мы верили, и ничего не дали взамен». Подобное отношение к науке вызвано ненормальным положением ученых в обществе, вынужденных, дабы не быть обвиненными в дармоедстве, изображать из себя всеведущих оракулов, а не скромных искателей истины. Но коренится все это гораздо глубже — в психологии людей, стесняющихся невежества, не любящих неопределенности.

Между тем еще сто лет назад Клод Бернар сказал: «Наука учит нас сомневаться и при отсутствии фактов — воздерживаться»[166].

Процитирую и современного медиевиста Ж. Стенжера: «наилучшая манера писать историю заключается в том, чтобы подчеркнуть пробелы в наших знаниях и подчеркнуть решительно... Это приведет, конечно, к "созданию пустоты", той пустоты, которой так боится историк. Но существует поразительный прецедент: в XVIII веке ученые стали оставлять белые пятна на географических картах — на этих прекрасных произведениях искусства, которые картографы прежде так стремились украсить, считая делом чести заполнить их на всем протяжении, от края до края. Из картографии убрали не только все воображаемое, но и все сомнительное. И это было огромным прогрессом. Я верю в такой же прогресс в исторической науке. Он заслуживает, как мне кажется, название прогресса, ибо соответствует самому высокому и строгому требованию — требованию истины. Не является ли это требование в конечном счете тем великим и единственным делом, для которого существует историческая наука»[167].

Будем же честно писать: «Мы знаем, сколько на стоянке скребков и сколько типов скребков, но, какому племени принадлежало стойбище, нам не известно».

Нужно четко представлять себе возможности археологии в целом и конкретных источников в частности, чтобы не ждать от них больше, чем они содержат. Десятки стоянок ничем не обогатили науку о первобытном обществе. Раскопать желательно не две-три стоянки, а серию их, как архивисту полезно знакомиться с максимумом документов, но лишь отдельные памятники откроют нам новые горизонты. Не следует выпускать пухлую «Историю», если источники бедны и отрывочны. Ограничимся очерком, этюдом, но не будем отказываться и от исторического подхода к археологическим наблюдениям ради проторенной дорожки «предварительных сообщений» о раскопках.

Не надо задаваться целью расшифровать все и вся. Глядя на коллег и товарищей, я иногда наивно удивляюсь: мы ровесники, учились в школе и университете по одной программе, на нас влияли те же события, те же люди, но как по-разному мы воспринимаем жизнь, как полярно-противоположны наши характеры. Так можно ли, не без труда понимая сверстников, надеяться запросто понять охотников на мамонта или рыболовов Прионежья II тысячелетия до нашей эры. Претензии исследователей, обещающих истолковать вплоть до мельчайших деталей наскальные рисунки, созданные палеолитическими людьми, — нелепы, непомерны. Нет, никогда не удастся нам влезть в шкуру первобытного человека и постичь каждое движение его души. Не будем же гнаться за исчерпывающей полнотой. Удовлетворимся общим впечатлением, хотя бы схемой.

Учитывая трудности, стоящие перед каждым исследователем, и слабость любого человека, склонного давать поспешные ответы, мы должны не подавлять, а поощрять критику как важнейший раздел научной деятельности.

Отсюда же вытекает требование ценить мысль ученого, часто вызывающую опасение, а то и открытую неприязнь у толпы и бездарностей, закрепившихся на ключевых позициях. Мы обязаны с уважением прислушиваться и к идеям, абсолютно чуждым для нас по стилю и направленности.

Нужно знать традиции своей науки, дорожить ими, отвергая в то же время их рутинную сторону. У нас нередко о традициях не имеют ни малейшего представления, но зато рабски служат рутине.

Результат труда наших современников должен оцениваться трезво и объективно, вне зависимости от достигнутого ими положения на административном Олимпе. Все более укореняющемуся у нас чинопочитанию противопоставим «гамбургский счет».

Эти установки годны, на мой взгляд, для любого научного работника, каким бы уровнем таланта — высоким или низким — он ни обладал. Сложнее сделать их, если не достоянием многих, то хотя бы понятными для других. Как относиться к людям, воспитанным в совершенно ином духе? Мне кажется, что настоящий ученый должен быть нетерпим только к коллегам, проявившим в своих исследованиях заведомую недобросовестность (таких, увы, становится все больше), сохраняя лояльность к неповинным в этом, хотя и служащим ложным богам.

Однажды ко мне пришел выпускник Ростовского университета, собиравшийся специализироваться по каменному веку и просивший меня о руководстве в аспирантуре. Мы потолковали, я увидел, что молодой человек малокультурен, и отказал ему в его просьбе. На широту кругозора здесь и намека не было.

Прошло несколько лет, и мой случайный знакомый зарекомендовал себя интересной работой. Договорившись с дирекцией зоопарка, он получал в свое распоряжение трупы издохших животных и свежевал их с помощью кремневых орудий. При этом неаппетитном занятии он сумел заметить ряд моментов, любопытных для понимания быта наших предков. За такой эксперимент я бы никогда не взялся. Я не жалею о своем отказе — этот археолог (ныне уже доктор наук) был и остался мне чужд, — но искренне радуюсь, что не мешал ему поступить в аспирантуру и найти свое место в науке.

Точно также, испытывая чуть ли не брезгливость ко всякому делячеству, я должен признать, что организаторы необходимы для проведения больших и сложных исследований, вроде экспедиций на новостройках, в пустынях и т. д.

Поэтому в целом моя линия в научном мире — не борьба с деятелями новой формации, а отстранение от них и сохранение верности принципам русской культуры прошлого, лучшим традициям XIX столетия.

Если я к чему-то призываю, то не к борьбе, а к трезвому взгляду на жизнь, к постоянному контролю над низменными сторонами человеческой натуры. Для каждого исследователя обязателен жесткий самоконтроль. Ошибся — признайся в этом. Не стремись захватить столько, сколько не в состоянии переварить. Я рано — в сорок лет — оставил полевую работу. В пятьдесят отошел от занятий первобытной археологией, уступая место следующему поколению. Понято это не было. В честном отношении к делу увидели признаки собственного банкротства. И все-таки я ухожу с верой в то, что на Руси всегда будут бескорыстные, честные люди, любящие науку и способные самоотверженно трудиться на благо родной культуры.

Мучит меня другая сторона дела — возможен ли вдохновляемый идеей справедливости контроль извне. Я говорю не о знаменитых щедринских «средостениях», не о чиновничьих препонах. Такого добра у нас в избытке, да толку от него нет.