Она отвернулась от окна. Внезапно меня поразило, насколько она выше меня. Это от ее кровной линии Криспин получил свой чудовищный рост. Она возвышалась надо мной, словно алебастровая статуя Венеры или икона Правосудия из дутого стекла над алтарем Капеллы.

– Моя мать, – она вскинула голову со всей аристократической надменностью, на какую только была способна, – герцогиня Делоса и наместница его императорского величества. Она держит твоего отца за яйца.

– Но почему ты это делаешь?

Леди Лилиана выпятила подбородок.

– Он не посоветовался со мной по этому делу с Весперадом, так что пусть провалится во Внешнюю Тьму. Ты мой сын, Адриан.

Сказав это, она провела языком по зубам, словно скучающая львица, и мысли ее унеслись в одной ей ведомую даль.

– Ты действительно этого хочешь? Стать схоластом? Поступить в Экспедиционный корпус?

Я откашлялся, отчаянно пытаясь подавить наплыв эмоций, вызванный ее словами: «Ты мой сын».

– Да.

Наконец наступил последний день перед моим отлетом, осенивший солнечным серебром черно-зеленые окрестности дворца. Небо над головой было цвета бурного штормового моря, но в то же время ясное как никогда. Мне это казалось неправильным – гроза, с которой мы столкнулись, покидая Мейдуа, подошла бы к такому случаю куда лучше. Предполагалось, что следующим утром я сяду в шаттл, который перевезет меня на торговый корабль «Дальноход», отправляющийся в неспешный круговой рейс по внутреннему пространству Империи, чтобы со временем доставить меня к месту изгнания – Колледжу Лорика на Веспераде. Предполагалось. Но я знал из надежного источника, что исчезну из дворца накануне ночью и прибуду в островной город Карч, посреди моря Аполлона к востоку от Обители Дьявола, чтобы встретиться там с таинственным знакомым матери.

Стараясь выглядеть как можно легкомысленней, я стоял возле посадочной полосы, ожидая прибытия отцовского шаттла – орбитального транспорта, который должен был завтра отвезти меня на встречу с «Дальноходом» и моей судьбой. Посланцы Обители Дьявола прилетели попрощаться со мной, и правила приличия требовали, чтобы я лично поприветствовал их. Криспин отправился со мной – то ли от нечего делать, то ли из искреннего интереса, трудно сказать наверняка. Поразительно, но он молчал уже несколько минут, предоставив мне возможность привести в порядок спутанные мысли. Я думал об искусстве медитации схоластов, о состоянии апатеи. Мне хотелось получить как можно более ясную картину этого момента, запечатлеть в памяти каждую деталь.

«Фокус расплывается и затемняется, – любил повторять Гибсон. – Ты должен охватить все в целостности, не сосредотачиваясь на подробностях. Это важное умение и для правителя, и для художника».

К горлу подкатил комок, пока я стоял вместе с братом и наблюдал за подлетом шаттла. Сначала появилось расплывчатое пятно, на самом пределе моего зрения, очертаниями напоминавшее птицу, копьем падающую с неба. Затем птичий силуэт вырос и превратился в драконий, принеся с собой яростный металлический визг, раздирающий небо в клочья. Низкий, громовой грохот сменился скрежетом сотен клинков, затачиваемых о небесную твердь. Корабль петлял в полете, с каждым поворотом сбрасывая излишек скорости, точно так же как тот шаттл, на котором прилетели мы сами.

– Хорошо бы мне тоже разрешили слетать, – сказал Криспин. – Я никогда еще не был на орбите.

Ничего не ответив, я прикрыл глаза рукой и разглядел струю пламени из тормозного двигателя спешившего к нам шаттла. Вокруг посадочной полосы суетились техники в ливреях дома Кефалосов, подготавливая все необходимое к приему корабля. Тридцать имперских легионеров в безупречно сверкающих белых доспехах, безликие и безглазые в своих закрытых шлемах, приняли строевую стойку с ружьями в руках вместе с теми гоплитами, что сопровождали нас при отлете из Мейдуа.

Шаттл развернулся на вектор подхода. Направленные вверх сопла системы ориентации помогали гасящему полю снижать скорость. Корабль больше напоминал лезвие ножа, чем того стервятника, что примчал сюда нас с Криспином. Корпус из черного адаманта, длиной в двадцать метров, соединенный с титановым шасси, способен был выдержать попадание микрометеорита даже без помощи установленных на носу и на корме защитных излучателей, чьи выгнутые параболические зеркала сверкали на солнце, подобно ртути.

Нижняя часть обшивки все еще была раскалена от трения в плотных слоях атмосферы, когда шаттл сел на посадочную полосу, весь укутанный клубами дыма, словно жуткий дракон. Подбежавшие техники принялись охлаждать металл, распыляя аэрозоль, и вся громадина зашипела, как змеиный выводок. Опустился трап, и в какое-то ужасное мгновение мне показалось, что я вижу широкоплечую фигуру отца, тяжело ступающего по ступенькам, а значит, все пропало и тщательно разработанный матерью план вместе с самопожертвованием Гибсона – и припрятанными мной деньгами – окажется бесполезен.

Но это был всего лишь Тор Алкуин с бритой головой и смуглой кожей, его длинная мантия развевалась за плечами, словно флаг посольства. Сэр Робан, почти такой же смуглый, спустился следом за ним, без доспехов, одетый в полупарадный черный камзол. Меч из высшей материи свободно свисал с его пояса-щита. Гости моей прощальной вечеринки. Последними спустились трое мелких чиновников в сопровождении старшего пилота… и Киры. Лейтенант казалась лишней в этой компании, будучи лет на десять, а то и пятнадцать моложе всех остальных. Мне оставалось лишь удивляться этому несчастливому совпадению, в результате которого из всей команды пилотов для этого полета выбрали именно ее. Я почти поверил в то, что бог существует и что он ненавидит меня.

Молодой схоласт и чиновники низко поклонились. Робан отсалютовал, прижав кулак к груди, офицеры последовали его примеру.

– Это большая честь для меня, лорд Адриан, – елейным тоном проговорил Алкуин, – сопровождать вас в вашем отлете с Делоса.

Я наклонил голову и бросил быстрый взгляд на Киру, стоявшую позади всех, но сразу отвернулся, моля небеса о том, чтобы не покраснеть.

Воодушевленный планом матери и отсутствием отца, я ответил:

– Для меня было бы еще большей честью, советник, если бы к нам присоединился Гибсон.

Если я и ожидал от схоласта какой-то реакции, то был разочарован. Темное лицо Алкуина осталось таким же бесстрастным, а глаза – спокойными и тусклыми, как агаты. Другие гости выдали свое состояние, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. Тлеющие в глубине моей души угли разгорелись в пламя гнева на этого человека, – эту живую счетную машину, – который вообще ничего не почувствовал, когда с его собратом так жестоко обошелся тот, кому они оба верно служили. Алкуин должен был знать об этой истории, должен был понимать, что с Гибсоном поступили несправедливо.

Но его это не взволновало – не могло взволновать. Смятение было для него чуждым понятием, таким же инородным, как сьельсины с их похожими на муравейники кораблями-мирами. Как расы колонов, порабощенных на своих родных планетах. Или даже как темные боги, чей тихий шепот слышится по ночам.