проникали идеи в детские комнаты. А Репину, взрослому человеку, товарищу, Ге все объяснил деловито, по-взрослому: стараюсь-де приохотить детей к труду, к ремеслам.

В положенный час мальчиков отправляли спать. Они степенно шаркали ножкой. Михаил Евграфович поднимал глаза от карт, смотрел им вслед, ругал дурацкий классицизм Дмитрия Толстого, с которым, кстати сказать, он вместе учился в лицее.

«Устав о свойственном градоправителю добросердечии», действовавший в городе Глупове, требовал: «Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития».

По пятницам на Надеждинской

Салтыков-Щедрин хотел издать «Историю одного города» с иллюстрациями Ге. Издание не состоялось. Возможно, Ге делал наброски к глуповской летописи, но они его не удовлетворили. А возможно, он просто отказался от иллюстрирования: книжной графикой Ге до этого не занимался – ощущал себя живописцем.

Через пятнадцать лет он объявит картины «клеенкой», ненужными ухищрениями: служи народу простым – бумагой и угольком. Эта теория не помешает ему написать свои лучшие картины. Но, пожалуй, неплохо, что была в его жизни пора безудержного увлечения «угольком». Он захотел сделать рисунки к рассказам Льва Толстого. Множество проб показались ему неудачными. Потом он понял, что художник не вычитывает рисунки в тексте рассказа, а находит их среди мыслей, чувств и образов, которые пробудило чтение. Рисунки должны соответствовать не тексту, а духу рассказа. Над первой иллюстрацией он пробился довольно долго. Вторую сделал за день. Когда Ге приехал к Толстому в Москву, он рисовал прямо за разговорами, в гостиной. Все, что ему нужно было, чтобы творить, в нем жило. Лев Николаевич с удовольствием просматривал лист за листом и весело спрашивал: «Откуда он все это достает?»

Салтыков-Щедрин предполагал засадить Ге за рисунки к «Истории одного города» вскоре после приезда художника из Италии. Это очень важно: Ге уже несколько лет ходил в неудачниках (или в счастливчиках – для тех, кто «Тайную вечерю» считал счастливой случайностью), а вот Салтыков-Щедрин в него верил. Салтыков-Щедрин относился к творчеству Ге с особым пристрастием: по существу, вся его деятельность как критика живописи исчерпывается на редкость доброжелательными статьями о двух картинах Ге.

Ге познакомился с Салтыковым-Щедриным еще до отъезда за границу; появившись с «Тайной вечерей», возобновил знакомство. Когда Ге поселился в Петербурге, он был среди «постоянных или частых посетителей» «пятниц» в доме Алексея Михайловича Унковского, близкого друга Салтыкова-Щедрина. С Унковским и теми, кто непременно являлся на «пятницы», у Салтыкова-Щедрина отношения были домашние, почти родственные, – это одна «компания», в ней все решается запросто, здесь Салтыков-Щедрин, что называется, «в халате и туфлях». Не будем определять меру близости Николая Николаевича Ге к «компании мушкетеров», как называл Салтыков-Щедрин кружок своих домашних друзей. Для нас важно, что Ге постоянно приезжал на Надеждинскую улицу, к Унковским: «пятницы» составились не случайно. Сын Унковского писал: «Салтыков и все прочие считали обстановку клубов крайне для себя стеснительной, потому что они были людьми известного направления, с определенными взглядами, тогда как клубы в то время были полны людьми сборными… Михаил Евграфович не мог побороть своей нелюдимости и боязни встретить там людей не только не сходных, но даже прямо противоположных воззрений».

В воспоминаниях писателя Боборыкина находим Ге рядом с Салтыковым-Щедриным в еще более узком кругу основных сотрудников «Отечественных записок»: «К себе Некрасов приглашал на обеды только некоторых сотрудников… Иногда был приглашаем Плещеев и всегда Салтыков… Обедывал у него и художник Ге, писавший в одну из тех зим портреты его и Салтыкова».

Но, видимо, Ге был приглашаем на обеды не только с практической целью. Портреты готовы, а Некрасов пишет Пыпину:

«Посылаю Вам книгу с моей поэмой и прошу отзыва (т. е. непечатного). Я вставил почти все, что побоялся напечатать.

Мне тоже очень хотелось прочесть Вам мою поэму в рукописи, и я все собирался заехать к Вам или попросить Вас к себе, услыхав от Ге, что Вы ею интересуетесь».

Речь идет о «Княгине Волконской», которую Некрасов посылал Пыпину, восстановив доцензурный текст. Некрасов и Пыпин – люди близкие; Пыпин был сотрудником и некоторое время даже редактором «Современника». Некрасов помогал через Пыпина ссыльному Чернышевскому и его семье деньгами. Теперь Ге сообщает Некрасову желание Пыпина прочитать рукопись «Княгини Волконской» – такая доверительность о многом говорит.

Сохранился карандашный набросок рисунка Ге к «Русским женщинам». Княгиня сидит за столом – это либо чтение приговора, либо семейный обед, когда она произнесла свое «Я еду!».

Ге недавно появился в Петербурге, но у него скоро установились тесные отношения с кружком Салтыкова-Щедрина, Некрасова, с «людьми известного направления», связи между которыми проверены временем. Над этим стоит задуматься.

Репин назвал Салтыкова-Щедрина и Некрасова обычными гостями «четвергов» Ге. Но Михаил Евграфович заезжал в мастерскую Ге и «просто так», «между делом», «средь бела дня». Такими визитами немногие могли похвастать.

Портрет Салтыкова-Щедрина назревал с такой же неизбежностью, как портреты Герцена и впоследствии Льва Толстого.

Жгучая боль борца. Салтыков-Щедрин

Михаил Евграфович сказал однажды:

– Вот умру, будут про меня одни только анекдоты рассказывать. Обидно…

Про Салтыкова-Щедрина рассказывали множество анекдотов – про его прямоту, грубость, раздражительность. Передавали разящие реплики, разносили язвительные клички, которыми он награждал окружающих. Ге замечал: остроты Щедрина даже пересказывают боязливо, однако с какой-то едва приметной снисходительностью. Снисходительной интонацией – чудит, дескать, человек! – как бы отводили меткие, прямо в глаз, удары Щедрина.

Ге знал больше анекдотов, чем многие другие. Он видывал Михаила Евграфовича и за ломберным столом, и возле графинчика, и в кругу друзей, где церемонии неуместны. Но ему случалось видеть молчаливого, задумчивого Щедрина – он сидел в кресле, укутав колени мягким пледом, и словно забывал об окружающих; хмурость в глазах его сменялась страданием.

Щедрин был разный. Ге искал своего Щедрина. Ге знал, что все зависит от точки видения. Свифт отлично доказал это, сделав своего Гулливера сначала великаном среди лилипутов, а после – лилипутом среди великанов. Нужно найти свой взгляд.

Михаил Евграфович заметил на подоконнике отброшенный, позабытый эскиз.

– Мне хотелось написать нашего поэта Кольцова в степи. Гонят скот, а прасол, потупя очи долу, сочиняет стихи, – объяснил Ге.

– Это может быть картина о поэзии обыденного, – поддержал Салтыков-Щедрин. – Кольцов изнутри взглянул на русскую простонародную жизнь. У него был свой взгляд. Бытовые предметы – коса, метла, ковш – стали в его стихах поэзией.

Ге не признался, что уже оставил мысль написать Кольцова. Он снова ненадолго погрузился в замысел.

– Все вокруг светится поэзией Кольцова, а он одинокий, измученный своим прасольством, своей неудавшейся жизнью…

Салтыков-Щедрин сказал:

– Это первая картина из жизни