встречаются в северных губерниях; «только такого прекрасного выражения глаз не скоро найдешь». И добавляет: «Если бы все глаза так смотрели, то истинно человеческой доброты и правды в нашей жизни было бы, вероятно, гораздо больше».

У Ге уже есть опыт. Его «Тайную вечерю» обвиняли в том, что апостолы похожи «на наших земляков-северян». В Петербурге он опять переписывал «Христа в Гефсиманском саду»; прямые аналогии неуместны, но вглядывание в лицо Щедрина ощущается в новых поисках образа Христа, который готовится к подвигу.

Сила и воля борца, готовность к подвигу – в напряженной фигуре Щедрина, в его тяжелых руках, в жесткой неподвижности лица, в строгой складке губ, привыкших к мрачноватой усмешке. И необъятная душевная нежность в глазах – лучистых, добрых, скорбящих. Испытующих. Они заглядывают в вас – в них мелькнула надежда, прорвалась жарким лучом сквозь холодок отчуждения. Глаза неуступчивы. Сделки невозможны. Глаза судии.

С портретом можно общаться бесконечно. Лицо Щедрина непрерывно меняется.

Поэт сказал, обращаясь к своим собратьям:

Любите живопись, поэты!

Лишь ей, единственной, дано

Души изменчивой приметы

Переносить на полотно.

Александр Бенуа писал о портретах Ге: «Его портреты так мучительно думают и так зорко смотрят, что становится жутко, глядя на них. Не внешняя личина людей, но точно так же, как в некоторых старых итальянских портретах, самая изнанка – загадочная, мучительная и страшная – вся в них открыта наружу».

Купля-продажа. Штрих к портрету Ге

Павел Михайлович Третьяков просил Крамского написать Салтыкова-Щедрина и Некрасова, хотя знал, что их портреты уже сделаны Ге. В подборе портретов для своего собрания Третьяков был строг и в основном доверял собственному вкусу. Портреты Салтыкова-Щедрина и Некрасова, написанные Ге, ему, видимо, не нравились. Об этом, в частности, можно судить по тому, как требовательно следил Третьяков за работой Крамского над портретом Салтыкова-Щедрина, и по тому, как далеко отошел портрет от первоначального замысла, близкого замыслу Ге.

Даже очень определенно, очень предвзято написанные портреты часто вызывают споры, что же говорить об изменчивых приметах души, перенесенных на полотно Николаем Ге. Один исследователь портретов Некрасова два десятилетия всматривался в работу Ге. Он видел «солидного лысого господина», заменившего «восторг души расчетливым обманом», видел «тревожное выражение лица», видел «правдивое, неприкрашенное изображение облика Некрасова», видел «официальный портрет», видел «одно из лучших портретных произведений Ге», видел «скорее отрицательное (во всяком случае, сдержанное), чем сочувственное отношение» Ге к поэту, не видел «образа поэта, властителя дум». А добрый товарищ Некрасова, известный судебный деятель А. Ф. Кони, называет портрет Ге «превосходным».

Речь идет лишь о разном восприятии портрета. Ге не нуждается в защите. Смешно думать, что Ге написал не т о г о Некрасова. Еще смешнее защищать Некрасова от Ге – он-де был н е т а – кой, как на портрете. Про исследователя также не скажешь, что он увидел не то. Сгоряча, наверно, вырвалось только слово «официальный». Ге писал портрет не по заказу – для себя.

В 1870 году Перов сообщал Третьякову – приобрести портрет Герцена, написанный Ге, «было бы для вас очень интересно». Но Ге «писал его для себя и очень им дорожит».

В гостиной сельского дома Ге до самой смерти хозяина висели на стене портреты Герцена, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Тургенева, Пыпина. Проданные портреты Ге заменил копиями. Он не хотел расставаться с теми, кого написал. Это были по-прежнему свои люди. Конечно, из портретов, сделанных в Петербурге, исчезла интимность ранних работ, их семейственность, что ли, но вот это личное – портрет «для себя» – осталось. Громадную разницу порой не осознаешь, но чувствуешь, когда читаешь дневник, писанный исключительно для себя, и дневник, который, по предположению автора, могут прочитать другие. Хотя оба дневника искренни и откровенны.

Но Ге – общественный человек; он понимает, что «художник обязан передать образы дорогих людей соотечественников» – в этом смысле он писал «не для себя, а для общества». Он долго не отдавал портретов, они стали частицей его самого, но имел ли он право лишить общество Герцена, Костомарова, Салтыкова-Щедрина, запечатленных его кистью? А тут еще Третьяков. «Вы двадцать лет собираете портреты лучших людей русских, и это собрание, разумеется, желаете передать обществу, которому одному должно принадлежать такое собрание», – пишет Ге Третьякову.

Третьяков просит продать некоторые портреты. Ге наконец решился, но не продать, конечно: «Возьмите в свою коллекцию портреты готовые и все те, которые я надеюсь еще написать, пусть они достанутся обществу согласно общему нашему желанию. – Никаким тут вознаграждениям нет места…»

Ге хотел только оставить за собой право собственности на портреты до тех пор, пока собрание Третьякова не будет подарено городу (либо «для себя», либо «для общества» – и никаких промежуточных звеньев). Но передача портретов Третьякову почему-то не состоялась. А через несколько лет между Ге и Третьяковым начинается переписка о продаже портретов.

Ге в деревне. У него семь тысяч долгу – он должен Третьякову, Сырейщиковым, Костычевым, должен родственникам Анны Петровны, – а денег нет и ждать неоткуда. Третьяков по-прежнему готов купить портреты. В денежных делах Ге человек аккуратный. Он страдает оттого, что не может вернуть долги.

«Несмотря на самое затруднительное время для меня в настоящем, я сделал все, чтобы быть аккуратным», «я немедленно известил, что согласен на всякие уступки, только бы возможно скорее были представлены необходимые деньги – я имел в виду долг мой Вам и другой такой же», «я не извиняю себя, но прошу снисхождения… во всяком случае, я употребляю все старания, не медля ни одной минуты, погасить свой долг». Это из письма Ге к Третьякову.

Наконец он решается погасить свой долг портретами. Для него это не денежный – моральный вопрос: «Я не говорил фразы или пустые слова, когда говорил, что желаю отдать даром эти вещи…» Но, «несмотря на все мои усилия, я не могу достигнуть того положения, чтобы сделать такой подарок обществу… Что делать – я откажусь от чести подарить обществу, или, лучше сказать, я передам Вам это удовольствие, а Вы за то поможете мне выйти из того положения тяжелого, в каком я нахожусь».

Ге предлагает Третьякову пять портретов – Герцена, Костомарова, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Потехина. Для него это – не «отдельные изображения», а круг близких людей. «Я не могу их дробить!» Но Третьякову нужны только три. В цене они тоже не сразу сходятся. Третьяков предлагает на пятьсот рублей меньше, чем просит Ге, а Ге никак не может уступить – для него вся соль