классового разделения, впрочем, это не точно). Если ты годик не пожил на улице, под мостом, в грязище, блевотине, депрессии, ненависти к собственному телу и телу общества, которое способно функционировать как ни в чем не бывало, пока ты рядом, раздетый и отвратительный, протекаешь через него, как порченная клетка крови, чертовы леваки заклеймят тебя. И будут, черт возьми, правы! Наконец-то я могу выдохнуть, покинув полицейскую сцепку, и вступить в их наркоманский хоровод с чистой совестью.

Хотя я должен иметь право на исключение: я в изгнании, я в добровольной ссылке, я пересаженный цветок, я спал в чуткой ненадежной кровати-капсуле, с Мэдди я выскочил оттуда с первым треском соловьиной свирели. Я свой, ребята, я не угнетатель!..

Дело было в добром, богатом районе города, La Jolla, это даже не отдельный город и не район Сан-Диего — это „village“, „деревня“ — строго для „своих“, богатая и надменная, тяготеющая к прохладе воды подле обрывистого холма Соледад, увенчанного белоснежным крестом; началось это утро среди посапывающих особняков „старых денег“. Здесь не совершают преступления на улице, здесь все убийства творятся чинно и благородно, как и прочее насилие, в тени дедушкиных часов и портретов, за шторкой или за скользящим экраном из сухого папоротника, в подвалах и на частных вечеринках на чердаках и крышах… В таких местах тебя не ограбят, и Мэдди лениво выглянула из-под одеяла на мою суету, на холодок, пущенный мною в ее машинку (продолговатый Поло как раз годится, чтобы спать или возить доски на пилораму), и не поняла, кажется, причин моей прыти.

„This place is pretty safe you know“, — сказала заспанным сладким голоском моя Мэдди, она была вся соткана (сшита) из любви… Ясно я увидел тем утром, что староват для такой живой любви, что любовь была в каждой ее поре и ждала малыша, сочилась из нее постоянной аллергией. Что, душный и заплутавший, я не гожусь стать отцом ее ребенку. Ее огромной душе было тесновато в маленьком спортивном теле, которое она поддерживала в форме сквозь все злоключения, зависимости и аборты, но мне сделалось впервые до ужаса душно от себя. Оказывается, невинность моего прошлого ушла далеко, и чем-то слишком усложненным я стал, нагромождением ненужных знаний, которые тянули вниз, в омут одиночества.

Я понесся прочь из этой машины…»

Я сочинил свое послесловие нашей с Мэдди любви, продлившейся… Впрочем, что толку мерять любовь временем? Хуже только числом половых актов. Любовь — это окружающая энергия, а не конкретика, не список, и многострочным послесловием я ставлю на ней жирный крест. Также дурно выглядит вера-автокомментарий. (Сравнение затянулось — прим. соавтора-Д.)

Вижу, как изменяется любовный восторг от года к году, вижу, как тончает, тише делается; собственно, вовсе он уже не восторг, а искреннего восхищения, с которым шел я к первой великой любви, второй, третьей… нету давно. Недостаточно наивности, а без наивности нет невинности, но я бы не хотел продолжать эту цепочку умственных выводов…

Ведь давно утро, над ее городом вечное жаркое лето, и Мэдди снова беременна — слава богу, не от меня, — вечно она беременеет, чудо-факинг-женщина, и в этот раз никаких абортов, она больше не станет убивать. Она сохранит и преумножит род этим летом, которое наступит сразу после ненавистного апреля. От нее произойдет следующий род бродяг на переполненной земле; мой шепот о том, что я пытался сформулировать ответ на вопрос «как я влюбился в американскую бездомную красотку?», постепенно сотрется, а ребенок — ребенок будет вечно.

Ребенок никуда не денется. В‐восьмых, препятствует верить детская наивность, что все устроено благополучно и без усилий моей веры сложится. И если честно, я не понимаю, зачем прикладывать столько усилий, раз льется радостное вечное лето по умолчанию, без всякого человеческого соучастия. Зачем тогда вера или неверие? Почему бы не быть пьяным, летним?..

Мне делалось иногда одиноко бостонской ночью в своей комнатке два на три, когда бессонница только начинала пускать во мне корни. И в недостаточном, половинчатом забытьи я терзался предчувствием одиночества и ужасом, что не вернусь ни к чему привычному: в любимую Москву, в любимую женщину, в любимое заблуждение. Необходимость веры, невзирая на все антиаргументы, мучила меня.

Началась тогда аллергия на одиночество, которая через пару лет (естественно, в апреле), чуть не убьет меня. Я начинал терять способность дышать, воздух пропадал из комнаты, и я вскакивал без воздуха в груди и напряженно искал с детства позабытый ингалятор.

Здесь было установлено правило: кому плохо — стекается в гостиную в подвале. Это крайняя точка моего бегства на восток — из сухой калифорнийской пустыни на юго-западе в широкий горизонт теплой Атлантики, в хвою сырую северо-восточную.

Дом этот древний, дому лет триста, дом в Кэмбридже, дом из покрашенных в белое досок, в доме хорошо слышно всех тараканов и соседей.

Мой бостонский сосед-индус пятую неделю (мы застряли тут параллельно, будто братья, будто соперники), проходит собеседования, считает себя счастливчиком: по крайней мере, его приглашают на них, и чуть отступает ужасающая перспектива быть выдворенным обратно в третий мир.

Поживешь с мое в Америке, будешь рад звонку даже от роботов, что уж там живые рекрутеры. Они говорили на pigeon English, тем более письменно у него все в порядке — проблема в акценте. Но если хакнешь индусский акцент, то, скорее всего, поймешь все. После года в отделе убийств я знал, что могу понять любой английский, если это английский человека, даже если из-под воды умирающий индус позвонит мне (э‐э, спросить if I am still on the market?.. Well, whatever, he still may call to sell me something), я пойму. И вот мой безликий сосед-индус силился понять рекрутеров и будущих коллег, — все тоже сплошь индусы, это такой индусский междусобойчик, игра в крикет, когда все позабыли правила, играют с помощью фламинго, как во сне у Алисы.

В общем, мне не спалось в те ночи, я выползал без воздуха в теле, во время очередного трехчасового интервью, когда сосед доказывал, что хочет, мечтает, спать не способен без именно этой (с нажимом на «именно», нажимом на «этой») работы, на этот раз уже на какой-то голландский стартап, то есть он постепенно стал сдвигаться на левацкий восток, в край равенства…

Я выполз за воздухом — воздух был всюду, но глотнуть не удавалось. Я в ужасе сел в холодной гостиной под землей, в подвальном зале. Восток не принимал меня — стало очевидно, что Калифорния неизбежна. Раз местный воздух ополчился против меня —