Лорой в Кембридже, где в университете есть кафедра русского языка, и, надо признать, Лора говорила на чистом русском, но все же было что-то неуловимо неестественное, когда она говорила, не в самом голосе и не в способе употреблять слова, но в мимике, на ее лице, в интонации и ритме: как если в тебя русский врос не через естественное течение жизни и страдание, которым пропитан язык, а другим способом — например, страдания ученика. Но это неизмеримо легковесней, ритм подлинно русского не входит в тебя.

Вторым кругом будет замер твоих параметров, его сделает медсестра или медбрат, они же должны взять на себя вопрос: «Зачем ты пришел?» (иногда это делает дополнительный третий человек), и лишь последним аккордом, после обязательного, непременного ожидания, в пустом кабинете, наполненном не выветрившимся от прежде бывавших тут людей духом, появится сияющий DOC. В зависимости от его опыта, ты узнаешь о своей боли нечто новое, а может, не узнаешь ничего, тут есть принципиальных два подхода и масса их ответвлений: насколько док верит в сговор с фармой, потому что, конечно, ты идешь не на поклон к медицине, ты идешь на вполне понятное свидание с богом-машиной фармацевтики, это высокий бог, он могущественен, как нефтяное или даже оружейное лобби, — его клешни крепки, а провода и щупальца проникли в самый корень властвующего мозга. Никто не собирается просто так дать телу вылечиться, в котором ты по случаю пришел, тело надо лечить продолжительное время, желательно до окончательного износа, лечение должно стать шоу, как все в Америке, а лучшие шоу не прерываются до самой смерти акторов. Если нет представления, то в чем смысл? Мы тут собрались, чтобы показывать и смотреть, а глубины никто не ищет. Зайдя в глубину, можно потерять структурные ориентиры: цену, направления, формы — нам такого не нужно, мы не пойдем в глубину. Всем важен процесс. Ты будешь лечиться бесконечно долго и дорого.

Я отказываюсь от их помощи, хотя это уже неважно. Болезнь грядет. Я вижу, и, если доктор не хочет помочь мне, это не значит, что я не чувствую приближение ее.

Я болен физически с тех пор, как во мне ожила вера — а это уже необратимый процесс, нельзя назавтра встать и сознательно перестать верить, это оксюморон, и это — в‐девятых, почему страшно уверовать… — с этих самых пор я знаю, что предчувствие не ошибается, и, если я предчувствую насчет своих книг, женщин, побед и болезней, то я соучаствую в их создании. А еще если я предчувствую болезнь, недостаток воздуха в груди — так и есть: болезнь за следующим днем, не далее, и воздуха будет не хватать. Теперь важен уже не вопрос того, случилось ли потому, что я предчувствовал, или случилось то, что я предчувствовал, но важен вопрос — перед кем я силюсь разложить предчувствие на составные элементы, раз точно знаю, что в той или другой мере оно сбудется?..

Выходит, в‐десятых, вера ужасает присутствием отныне некоего рядом стоящего [со]зерцателя. Ключевого участника всех сцен, которые происходят, тогда как я лишь созерцаю вместе с ним, не являюсь главным героем.

Я могу для удобства или в целях приведения примера дать ему некие свойства личности — например, способность слушать меня, читать, питаться духом моей пищи, принимать мое служение. Но все это — по существу, лишь способ сообщаться с ним, поскольку он хоть и пребывает во мне — находится там, где оказаться мне посредством имеющего тела невозможно. По легенде, которую рассказала Гурума, есть много миров, где мне никогда не оказаться, даже если бы космические корабли обрели способность пронзать пространство со скоростью в тысячи раз быстрее скорости света.

И этот присутствующий находится именно там, при этом у нас есть односторонняя с ним связь: все мной рассказанное и все порожденное, включая то, что я сознательно захотел и чего испугался, известно ему, и во всем он пребывает, даже в том, что обрело зыбкую основу моего сознания. Но я не нахожусь с ним в одном мире и не тождественен ему. Странно… Могу ли я тешиться, что книга написана для него? Что научная теория доказывалась для него? Что для него я выкладываю в соцсеть жизнь свою и свои о ней впечатления и понятия свои о «добре» и «зле»?..

Страх всюду: страшно и если принять присутствие Его, и если нет. Если это не он вызывает во мне живое желание поделиться своей жизнью, использовать энергию на что-нибудь, то что такое я?.. Единица информации и плоти, полностью обусловленная логической причиной, психологией, засахаренными еще с детства комплексами и переломами психики, которые за годы носки стали как родные?.. А если им обусловлен импульс моего сознания, пробуждения, угасания, — то достаточно ли я растворяюсь в служении? Почему не служу постоянно и всякий час забываю о нем и очаровываюсь иллюзией, что я отделен и годы практик трачу на обретение единства с ним?.. А когда наконец вспоминаю и служу — не превращаю ли я служение в механический ритуал, в соблюдение нескольких достаточно удобных для рутины правил, тогда как другие померкли, ускользнули от меня?.. Ведь я невежественен, ленив, я очень глубоко в лоне времени и разорвал слишком много связей с питающей, необходимой древностью в себе, а плотные структуры обшили мой дом из страхов. Они всюду, и чтобы развеяться этим вечером, теплой океанской взвесью объятый, не знающий никакого другого мучителя, кроме человечьего ума — иду я послушать, что скажет Гурума.

Гурума — второй учитель, и она приходит через первого, чтобы низвергнуть первого и стать первой, — живущая в пресловутом Оушен-Бич Ведьма. Собственный храм, стены которого — преданные люди, — и она на пороге старости сад возделывает. Ведающая Гурума родом из южного окончания Южной Америки, она кажется идеальной версией учителя и, как большинство людей современности, способных изводить себя долгой напряженной аскезой, вызывает невольное преклонение. Но все это лишь поверхностное, то, что видишь сразу, пока не побываешь глубже, не увидишь тяжесть бремени учителя.

Мы преклоняемся в равной мере перед утопающими в роскоши и перед теми, кто полностью от нее отказался, а парадоксы рвут на части голову: так, Гурума никогда не скажет мне, что надо жить в нищете или одиночестве — только посоветует посвятить оттенки жизни Богу — эдакая мелочь. Будто выбираешь, надеть ли брошь или посвятить жизнь Ему, и тебе на ушко: «Да забудь ты эту брошь, отдайся». Но именно потому, что рвущие парадокс и мудрость в узком зазоре, я прихожу