— Может, убийство его станет местью.

Моралес ничего не сказал. Он что-то искал в кармане своего пиджака. Вытащил пачку длинных «Джокей» и бронзовую зажигалку. Я удивился, увидев, что он закуривает, и, похоже, он это заметил.

— Я принимаю решения медленно, знаете ли, — сказал он, слегка улыбнувшись. — Вы же не знали, что раньше я курил, правда? До знакомства с Лилианой я дымил как паровоз. Бросил из-за нее. Как мужчина может закуривать, если женщина, которую он любит, просит не делать этого и ради нее, и ради него, и ради детей, которых она хочет от него? — На этот раз вместо улыбки он сделал короткий выдох. — И как вы видите, теперь у меня нет особого повода поддерживать свои легкие в чистоте, не правда ли? Опять курю как сумасшедший. Ну, если предположить, что сумасшедшие много курят. Но до сегодняшнего дня я не делал это на людях. Вы первый, перед кем я отважился закурить. Примите это за доверие.

И на этот раз я ему не ответил.

— И это… про убить его… Что я вам могу сказать? Кажется, очень просто, разве нет? У меня ведь было предостаточно времени на раздумья за все эти годы, что я искал его по вокзалам. И если бы я нашел его тогда? Что мне было делать? Выпустить в него обойму? Слишком просто. Слишком быстро. Сколько боли успевает почувствовать тип, которому в грудь разрядили целый магазин? Подозреваю, что не много.

— Но это хотя бы что-то.

Почему мои аргументы в разговоре с этим человеком звучали такими жалкими, такими глупыми?

— Это что-то, но этого мало. Очень мало. Вот если вы мне гарантируете, что я выстрелю в него четыре раза, и он останется парализованным, прикованным к кровати и при этом проживет до девяноста, тогда годится.

Его голос звучал неестественно, как у человека, не привыкшего к жестокости, даже к жестокости гипотетической, на словах, но пытающегося сразить меня своей новой ролью «Моралес-садист».

— Но вернемся к моей теории, Чапарро. Уверен, что первым же выстрелом я отправлю его в ад (если он только существует), и остальные три — напрасно. И потом меня засадят на всю оставшуюся жизнь (а меня-то уж точно не спасет никакое досрочное или условное освобождение), а эта жизнь как раз растянется до девяноста лет. Гомес, точно, еще до того, как упадет на пол, уже будет свободен от всего — вот так повезло! Нет, ну правда. Поверьте мне, умереть — это слишком простой путь для него. Бог, если он существует, передвинет пару деталей в картинке так, чтобы этот сукин сын получил свое.

Он повысил голос так, что молодая пара замолчала и уставилась на нас. Моралес успокоился и вперил взгляд в деревянный стол.

— Я не знаю, чем могу вам помочь, — сказал я. Это была правда. — Мне очень бы хотелось вам помочь.

— Я знаю, Бенжамин.

Это был первый раз, когда он назвал меня по имени. А несколько дней назад то же самое сделал Баес. Какие странные связи порождала эта ужасающая история.

— Но вы не можете ничего сделать. Все равно спасибо.

— Не благодарите меня. Я и вправду не знаю, как вам помочь.

Моралес свернул в трубочку кусочки фольги из сигаретной пачки, которая была уже пустой.

— Вероятно, когда-нибудь сможете. А сейчас я прощаюсь. — Он поднялся, доставая из кармана банкноты, чтобы расплатиться за свой кофе. Потом протянул мне руку. — И серьезно, благодарю вас за все, что вы сделали. Правда.

Я протянул ему руку. Когда он вышел, я опять сел и еще долго рассматривал молоденькую пару, они были так бесконечно далеки от всего остального мира. Я глубоко им позавидовал.

Что бы ни было причиной (и Чапарро не собирается выяснять эту причину — просто старая дружба, или что-то большее, вселяющее надежду, личное, или еще бог знает что), но Ирене находит его компанию приятной, и дело здесь вовсе не в его болтовне как начинающего писателя. Почему-то они опять сидят друг напротив друга, ее рабочий стол между ними. Почему-то на ее лице улыбка, отличная от обычных и мимолетных улыбок. На самом деле ее улыбки никогда не бывают обычными или мимолетными, думает Чапарро, но они не такие, как эти, которыми она его благословляет, когда вечереет и они одни в ее кабинете.

Он опять боится бесполезно мечтать, поэтому начинает нервничать, смотрит на часы и пытается подняться. Она предлагает ему еще кофе, и он, в приступе неловкости, напоминает ей, что электрическая кофеварка уже пуста и уже даже отключена от сети, потому что они вроде как закончили. Ирене предлагает ему пройти на кухню и приготовить еще, и он говорит, что, мол, нет, и уже через секунду жалеет о том, что ведет себя как идиот. Настолько ругает себя за то, что не сказал ей «да, спасибо, я пойду с тобой на кухню», что вновь садится в кресло, как будто стараясь загладить вину. «Загладить вину?» — одновременно спрашивает он себя, может, она просто хочет еще кофе, и точка, или хочет рассказать ему последнюю сплетню, вот и все. В конце концов, нет ничего особенного в том, чтобы выпить кофе со старым другом по работе, и на этом следует закончить.

Но в итоге оба опять садятся, и беседа возрождается, становится для него спасательной веткой посреди болота сомнений. Чапарро начинает рассказывать Ирене, как несколько дней назад провел целый день, перечитывая и правя свои черновики, пока на улице шел дождь, и снаружи слышалась музыка эпохи Возрождения, которая так ему нравится. Он останавливается в тот самый момент, когда, смотря ей прямо в глаза, уже находится на грани и готов сказать, что единственное, чего ему не хватало в тот момент, чтобы почувствовать себя полностью, абсолютно счастливым, — это она, сидящая в кресле или, может, лежащая рядом с ним и читающая книгу, пока он кончиками пальцев ласково поглаживает ее голову, играет ее волосами. И хотя он ей ничего не сказал, ощущение осталось такое, будто он сказал все, потому что покраснел как помидор. Сейчас ее очередь смотреть на него игриво, или нежно, или с волнением, и в конце концов она его спрашивает:

— Ты мне скажешь, что с тобой происходит, Бенжамин?

Чапарро хочет умереть, осознавая, что эта женщина спрашивает одно губами и совершенно другое — глазами. Губами она спрашивает его, почему он так покраснел, почему начал нервно ерзать в кресле, почему каждые двенадцать секунд смотрит на часы с маятником, высоко висящие на стене рядом с библиотекой. Но, помимо всего этого, вопрос в ее глазах — это совсем другое дело: она спрашивает у него, ни много ни мало, что происходит, что происходит с ним, с ним рядом с ней, с ним и с ними обоими. Ответ, кажется, ей интересен, она жаждет его знать, может, нервничает и еще точно не решила: соответствует ли то, что с ним происходит, ее предположениям? А сейчас, чувствует Чапарро, дело в том, что она предполагает что-то правильное, она этого боится или она этого желает, потому что смысл именно в этом, великий смысл вопроса, который задает ее взгляд. И вскоре Чапарро охватывает паника, он вскакивает, словно сумасшедший, и говорит ей, что ему надо идти, что уже очень поздно. Она поднимается с удивлением (но все дело в том, что она просто удивлена, или это удивление и облегчение, или удивление и разочарование), и Чапарро почти что сбегает по коридору, который идет от высоких деревянных дверей ее кабинета, убегает по шахматной доске черно-белых плиток пола и вздыхает с облегчением, только когда откидывается на спинке сиденья 115-го, который чудом оказался пуст в этот вечерний час пик. Чапарро возвращается в Кастеляр, в свой дом, где его ждут еще не написанные последние главы. Нужно обязательно их дописать, потому что он уже не выдерживает этой ситуации, не той, в которой оказались Рикардо Моралес и Исидоро Гомес, а своей собственной, которая соединяет его с этой женщиной с неба или из ада, с этой женщиной, которая живет глубоко в его сердце и в голове, с этой женщиной, которая даже на расстоянии продолжает его спрашивать, что с ним, и смотрит на него своими глазами, самыми прекрасными в этом мире.