Я согласился. Мы отодвинули Сандоваля, чтобы он не мешался, подмели осколки, свалили разломанные стулья и столы в маленьком помещении, примыкающем к грязному патио, и расставили уцелевшую мебель. Думаю, что, не считая окна и зеркальной рекламы, он остался в выигрыше. К тому же эта чертова реклама была омерзительна. Сандоваль практически сделал ему одолжение, разнеся ее вдребезги.

Мы сели в единственное такси, водитель которого отважился взять нас. В три ночи и со всеми признаками недавней драки (у Сандоваля не осталось пуговиц на рубашке, у меня был легкий, но очень заметный порез на подбородке), мы не были людьми, внушающими доверие.

Всю дорогу я не отрывал глаз от счетчика. У меня оставалась весьма ограниченная сумма. Я и так уже прилично потратился на такси, чтобы разыскать Сандоваля, и промотал небольшое состояние, умасливая владельца этого грязного бара. Я не хотел просить денег у Алехандры. Бедная женщина. Накинув на плечи плед поверх домашнего халата, она ждала в дверях. Вдвоем мы втащили Сандоваля в дом. До того как зайти внутрь, я расплатился с таксистом. Алехандра сказала мне, что я могу его задержать и потом вернуться с ним домой. Она не знала, что я остался без денег и поэтому, естественно, ничего не сказал таксисту. Пробурчал какую-то отговорку. Когда мы уложили Сандоваля, Алехандра предложила мне кофе.

Я собирался отказаться, но она выглядела такой беспомощной, что я принял приглашение.

Я рассказал ей о Начо. Она молча плакала. Пабло ничего ей не говорил. «Он никогда мне ни о чем не рассказывает», — заключила она вслух. Я чувствовал себя неловко. Вся эта ситуация казалась мне довольно сложной. Я любил Сандоваля, как брата, но его порок вызывал у меня больше раздражения, чем сострадания. И тем более когда я видел эту тревогу в зеленых глазах Алехандры.

В зеленых глазах? Внутри у меня зазвенела сигнализация. Я поспешно встал и попросил ее проводить меня до дверей. Она спросила у меня, где я найду такси, ведь был уже пятый час. Я ответил, что предпочту пройтись. Алехандра сказала, что я сошел с ума — идти пешком до Кабачито! Посреди ночи, да еще учитывая то, что сейчас происходит. Я сказал, что никаких проблем. В случае чего, у меня с собой ксива Верховного Суда, вот и все. Это была правда. С ней у меня никогда не возникало проблем. Конечно же, моя ксива не работала в баре, разнесенном вдребезги моим судейским коллегой, который валялся рядом на полу и пил из бутылки.

Она попрощалась и поблагодарила меня еще раз в дверях. Много раз за эти почти двадцать пять лет, прошедшие с тех пор, я спрашиваю себя о своих чувствах к Алехандре. Мне никогда не было сложно признать, что я ее уважал, ценил, сочувствовал ей. Любил ли я ее? Тогда я не смог ответить себе, и сегодня я все еще считаю, что эта сторона моей жизни неприкасаема. Я никогда не мог желать женщин своих друзей. Мне это казалось непростительным. Хотя я и не считаю себя моралистом. Но я никогда не мог смотреть на нее как-то иначе, кроме как на жену моего друга Пабло Сандоваля. Если я когда-то и влюблялся в чью-то жену, то всегда вел себя очень осторожно, чтобы не разрушить дружбу с ее мужем. Но я пообещал себе не говорить здесь о ней, так что поставим точку.

Я пересек полгорода пешком холодной июльской ночью. Мимо проехали несколько машин и один военный патруль, гнавшийся за легковушкой, но меня никто не побеспокоил. До подъезда своего дома я дошел уже после шести. Как случалось со мной всегда, когда мне доводилось провести без сна всю ночь, усталость смешивала последние воспоминания так, что разгром бара, новость об исчезновении кузена Пабло и мой вчерашний завтрак казались расплывшимися картинками, частями одного и того же происшествия. Единственное, чего я жаждал сейчас, так это хорошего душа и минимального двухчасового сна, который отдалит меня от этих событий. Я и не представлял, что ждет меня по выходе из лифта, на четвертом этаже.

Дверь моей квартиры была открыта, и из открытого дверного проема выбивалась полоска света, прорезавшая потонувший во мраке коридор. Меня обокрали? Я подошел к входу, но меня остановила мысль о том, что вломившийся в мою квартиру, возможно, все еще там. На самом деле там уже никого не было, но об этом я подумал потом, потому что как только заглянул в квартиру, то обнаружил полный разгром. Брошенные кресла и стулья, опрокинутый книжный шкаф, книги вывернуты и разбросаны на полу. В спальне — разорванный матрац и поролон по всей комнате. Кухня — тоже еще тот бардак. Я был настолько ошарашен произошедшим, что не сразу заметил отсутствие телевизора и музыкального центра. Так что, это были воры? В таком случае было непонятно то ожесточение, с которым они устраивали разгром в моей квартире. В последнюю очередь я зашел в ванную, зная, что и там обнаружу точно такой же хаос. Но там было еще кое-что, помимо раскромсанной занавески, растоптанного по полу содержимого всех тюбиков и открытых на полную кранов биде, чтобы посильнее затопить все помещения. На зеркале мылом было начертано послание для меня: «На этот раз ты спасся, Чапарро, сукин сын, в следующий — ты труп».

Буквы были большими и аккуратными, словно писавший никуда не торопился и чувствовал себя хозяином положения. В конце была еще какая-то закорючка, но, как я ни старался, не смог ее разобрать. Козлина, написавший это, решил подписаться, как я понял. Кто мог настолько ощущать свою безнаказанность, чтобы вот так запугивать меня? У кого были счеты со мной? Задав себе эти вопросы, я почувствовал, как меня накрыла ледяная волна страха.

Я вышел из квартиры. Наивно попытался закрыть ее на ключ. Только тогда увидел, что замок был просто выбит ударом ноги.

В тот день, 29 июля, оставив за спиной разрушенную квартиру, я оказался полностью выбитым из жизни. Это не были просто воры, это не было ошибкой. В какой-то момент я подумал о том, чтобы вернуться и расспросить консьержа, но меня ужаснуло то, что искавшие меня ночью могли продолжить свои поиска с утра. И я сказал себе, что сделал все правильно, убежав прямо сейчас. Но куда мне идти? Если им известен мой адрес, то также будет известен и адрес моих родителей или Сандоваля. Я не мог рисковать ни собой, ни кем-то из них. И у меня не было ни сентаво. Я шел пешком по Ривадавиа к центру без какой-то определенной цели. Посмотрел на нумерацию зданий: пятитысячные. И что теперь?

Я мог пойти в Суд и составить заявление в Апелляционной Палате, если из-за недоверия не сделал это прямо в участке. Я не был уверен. А если около Суда меня поджидали? Но кто они, бог мой? Кто они?

Я решил дойти до следующего бара, в котором был телефон-автомат. Зашел внутрь и пошарил в карманах. Среди четырех или пяти завалявшихся там монет был один телефонный жетон. Я набрал номер Альфредо Баеса, единственного человека, которому я слепо доверял.

Его удивил мой звонок. Когда же он услышал мой встревоженный голос, то сразу понял, что дела плохи. Буквально двумя-тремя точными вопросами ему удалось остановить мой словесный поток и уловить суть произошедшего. Он предложил встретиться через несколько часов на площади Мисерере, со стороны улицы Пуэйрредон.