* * *

Через пару месяцев после моего возвращения мама усаживает меня за обеденный стол, в руках у нее письмо. Папа стоит за ней в дверях.

– Сэм с Рамоной хотят, чтобы ты вернулась в Бостон на осмотр. Семейство Карл знает одного очень хорошего врача, который…

– Да, она говорила, – перебиваю я. Мне, вернувшейся домой к привычным хлопотам, Бостон кажется очень далеким. Перерыв в домашней работе, мытарства дороги, не говоря уже об обещанной болезненности процедур и совсем уж не обещанном благом исходе: трудно вообразить, с чего бы мне ввергать себя в подобные испытания. – Я сказала, что подумаю. Но, если честно, вряд ли в этом есть смысл.

Мама хватает меня за руку прежде, чем я успеваю ее отдернуть. Переворачивает мою ладонь, бугристые красные полосы на запястье – всем на обозрение.

– Смотри. Ты глянь, что ты с собой творишь.

Поднимая тяжелые котлы, ставя чайник, накачивая воду насосом, я уже начала помогать себе локтями, запястьями и коленями. Предплечья у меня исполосованы ожогами. Отчасти поэтому, а отчасти оттого, что за годы руки у меня стали тоньше и болезненнее, я прячу их, как могу, в широких рукавах. Выдергиваю руку, опускаю рукава, прикрываюсь.

– Никто мне помочь не может.

– Это неизвестно.

– Я справляюсь, мама.

– Если будет и дальше ухудшаться, ты не сможешь ходить. Ты об этом подумала?

Сосредоточенно сметаю крошки на столе в кучку. Разумеется, я об этом думала. Я думаю об этом каждый день, пробираясь по кладовке четырнадцати футов в длину – при помощи локтей, по стенке.

– Думаешь, справишься и дальше, когда тебе ноги откажут? – продолжает мама.

– Решено, – вдруг говорит отец. Мы обе оборачиваемся к нему. – Она едет в Бостон, вот и весь сказ.

Мама кивает – явно изумленно. Папа редко настаивает на своем с такой силой.

– Ты слышала, что отец сказал, – добавляет она.

Похоже, спорить без толку. И, кто знает, может, они и правы – может, что-то все-таки можно сделать, чтобы обратить мое угасание или по крайней мере замедлить его. Я собираю две сумки, одинаковые по тяжести, чтоб помогали мне удерживать равновесие, Ал одалживает у соседей машину и везет меня в Портленд, чтобы мне не пришлось пересаживаться с поезда на поезд одной. Добираюсь до Бостона, а там уж Сэм с Рамоной забирают меня на новеньком небесно-голубом “кадиллаке” Харленда и везут в Городскую больницу на Хэррисон-авеню в Саут-Энде; в этом величественном кирпичном здании с исполинскими колоннами и башенной крышей меня принимают на неделю “наблюдений”.

Медсестра с куриной грудью ввозит меня в кресле-каталке в лифт, с нею заходят и Сэм с Рамоной, мы поднимаемся в маленькую одноместную палату на восьмом этаже; здесь железная кровать и вид на соседские крыши. Пахнет разбавителем для краски.

– Когда часы посещения? – спрашивает Рамона.

Медсестра сверяется с моей картой.

– Никаких посещений.

– Никаких посещений? Это еще почему? – спрашивает Сэм.

– Предписан покой. Покой и уединение.

– Вряд ли это необходимо, – говорит Рамона.

– Указание врача, – произносит медсестра. – Оставлю вас с ней на десять минут. А потом нужно дать ей обустроиться. Можете прийти за ней через неделю. – Глядя поверх меня, она задирает клювик. – На кровати найдете больничную ночную сорочку, наденьте. Врачи придут с осмотром после обеда. Вопросы?

Качаю головой. Нет вопросов. Один только:

– Чем тут пахнет?

– Эфиром, – говорит Рамона. – Гадость. Помню его с тех пор, как мне аденоиды удаляли.

– И разваренным горохом, – добавляет Сэм.

Когда медсестра уходит, Рамона достает из сумки книгу, которую взяла с собой, кладет ее на тумбочку. “Моя Антония”.

– Не читала, но, похоже, последний писк. Сельская жизнь в Небраске. – Пожимает плечами. – Не мой фасончик, но если заскучаешь…

Глянув на обложку – золотую с бронзовыми буквами, – сознаю, что это, должно быть, третья часть трилогии прерий Кэзер. Две первые я читала по рекомендации Уолтона. В памяти всплывает строчка из “О пионеры!”: “Людям в этом мире приходится хватать счастье, когда удается. Всегда проще потерять, чем найти…”[34]

– Мы спросим у медсестры, когда именно тебя выпишут, приеду и заберу тебя, – говорит Сэм.

– Минуты буду считать, – отзываюсь я.

– Если дочитаешь эту книгу, я могу еще принести, – говорит Рамона. – У Шервуда Эндерсона[35] вышел сборник рассказов, о котором все толкуют.

Раз в день ко мне в палату вваливается стая врачей, в белых халатах они похожи на гусаков; толпятся у моей постели, возглавляет их знаток, которого я про себя называю Первым Пучеглазом – такие у него за громадными очками глазищи. Врачи велят мне вставать, махать руками, топать ногами, а затем, бормоча между собой, убираются вон. Ведут себя так, будто у меня нет ушей, но я слышу все, о чем они говорят. Первую пару дней рассуждают, что могло бы помочь электричество. К четвертому дню решают, что электричество стало бы убийственным. Никто, кажется, и понятия не имеет, что со мной не так. На седьмой день Первый Пучеглаз сдает меня Сэму и Рамоне – со снисходительной улыбкой и предписанием.

– Вам следует жить так же, как и прежде, – объявляет он, наставляя на меня сложенные вместе ладони, а все остальные врачи что-то записывают в блокноты. – Ешьте питательную пищу. Проводите как можно больше времени на свежем воздухе. Тихая сельская жизнь поможет вам больше, чем любое лекарство или лечение.

– Что-то мне не кажется, что нужно было ехать аж в Бостон, чтобы это узнать, – бурчит Рамона себе под нос.

В поезде по пути домой я щурюсь в окно на серебряный доллар луны, обрамленный небом синего бархата. Я сделала, как велели родители. Не надо им хлопотать из-за лечения, которого мы не ищем. Эта болезнь, чем бы ни была, продолжит развиваться как захочет. Думаю о том, до чего разрушительно желание – о том, как опасно хотеть чего-то неисполнимого, верить в возможность спасения. Эта поездка в Бостон лишь укрепляет мою убежденность, что от хвори моей средства нет. Сколько б ни держала я над головой трепещущую тряпку, никакое судно издалека не явится меня спасать.

Хотя мне всего двадцать пять, я до мозга костей осознаю: единственная возможность другой жизни была у меня – да сплыла.

Вытаскиваю “Мою Антонию” с загнутыми уголками страниц из сумки – прочитала уже дважды, – перелистываю страницы, ищу строчку ближе к концу. А, вот она: “Некоторые воспоминания – действительны, и они лучше, чем все прочее, что может с человеком приключиться”. Возможно, и так, думаю я. Может, мои воспоминания о более счастливых временах и живы, и подлинны достаточно, чтобы преодолеть грядущие разочарования. И чтобы питать меня до конца.