мешают. Ах, елкин корень! Но ведь если она сбила снайпера, как говорит Чесноков, если она так стреляет, это тебе, брат…»

Ардатов не додумал, что же будет означать «это тебе, брат…», потому что Васильев, подняв гобой торчком в небо, дал стрельбищный сигнал «По-па-ди! По-па-ди! По-па-ди!»

В той последней минуте тишины, которая оставалась им всем на ближайшие час-два, а для тех, кто должен был быть убитым в эти часы, в той вообще последней для них минуте тишины, гобой пропел громко, призывно и грустно: Васильев дул в него, что есть силы, было слышно, как, всхлипывая, напряженно дрожит тростинка в мундштуке, и от этого скребло по душе.

«Ну, братцы! Ну, держись, — чуть было не крикнул Ардатов. — Эх-ма, подумал он. — Мне бы приличный батальончик, я бы этим вшивым фрицам»… Он не додумал. «По-па-ди! По-па-ди! По-па-ди!» — еще раз просигналил гобой, и тут рядом с Ардатовым выстрелила Надина винтовка. Ее выстрелы пошли один за другим, чередуясь через почти равные интервалы.

Эти выстрелы сбивали его с прицеливания, он только подводил мушку под фигуру пулеметчика, как ему в правое ухо бил громкий хлопок, он смигивал, отчего мушка уходила с немца, а когда он должен был искать цель опять, этой цели уже не было.

При всей спешке боя, несмотря на то, что у Ардатова похолодело в сердце и пересохло во рту, несмотря на то, что он был лихорадочно возбужден, как если бы выпил возбуждающее лекарство, отчего все теперь он делал слишком быстро и как-то резко, Ардатов все-таки видел, как рядом с теми немцами, в которых он стрелял, падали другие немцы, а иногда падали и те немцы, в которых он целился, но не успевал выстрелить.

— Она! — говорил он себе. — Это она! Ах, умница! Умница! Умница! Умница! Смотри-ка, как лихо!

Он готов был броситься к Наде, чтобы обнять ее и похвалить, погладить по голове, как любимую свою сестру, которая сделала что-то особенно хорошее, но надо было стрелять, быстро-быстро выискивая нового немца — пулеметчика или офицера. Их — его и Надю — отделял всего шаг, и Ардатов, перезаряжая и целясь, слышал, как она разговаривала сама с собой, и отвернувшись от винтовки, видел, как она стреляла.

— Есть! Есть! Есть! Нет! Есть! — считала Надя, попадая и не попадая. Не отрывая глаз от подбегающих немцев — лица она еще не могла видеть, но их фигуры уже различались хорошо: подлинней, покороче, потолще, потоньше, — она наощупь хватала следующую обойму, быстро выталкивала из нее патроны в винтовку, отшвыривала пустую обойму, теперь времени аккуратно положить у нее не было, и быстро подводила мушку примерно в средину фигурки.

— Есть! Нет! Нет! Как же так? Как же так! Прицел! Прицел! Ах, кулема! — ругала она себя. — Они же подошли! Вот уж и правда — кулема! Прицел на пятьсот, а они… а цель на… на триста. Так! Теперь другое дело. Того… Есть! Того… Есть!

Надя, наверное, не слышала, что творилось по сторонам ее, и, конечно же, не видела, она все время смотрела вперед, но все-таки не могла уже не торопиться, потому что немцы подошли так близко, что было уже хорошо видно, как сыпятся из их автоматов красные искры. Странно, ее не испугали и пули, которые быстро свистнули над ней — фить! фить! фить! — она подумала, значит, так они свистят, но когда одна пуля попала ей в винтовку, отщепнув от ствольной накладки щепки, которые впились ей в щеку, она зажала ладонями лицо и присела.

— А вдруг в глаз! — крикнула она Ардатову. — Какой ужас!

Ардатов подскочил к ней, отдернул ее руки, увидел, что глаза целы, что в левой щеке и около виска торчат занозы, из-под которых сочится кровь, крикнул:

— Ерунда! Огонь, Надя, огонь! Какого дьявола ты!.. — и бросился опять к винтовке.

Немцы были так близко, что различалась их одежда — сапоги, пряжки ремней, пилотки. Ардатову показалось, что он может отличить светлых немцев от темных.

«Что ж они!.. Какого дьявола!» — выругался Ардатов, стреляя под светлые квадратные пряжки немцев, и как будто услышав его, Щеголев дал длинную-длинную очередь — с боку, по изломанной цепи немцев, и как бы толкнул своим пулеметом всю ее — цепь словно ударилась во что-то невидимое, шатнулась назад, но инерция ее бросила снова вперед, и Белоконь, Кожинов и подключившийся опять Щеголев срезали ее почти всю, а те из немцев, в кого они не попали и в кого не успели попасть в упор из траншеи, сразу же легли.

— То-то! — крикнул немцам Ардатов.

Вторая цепь подхватила упавших живых немцев и стала от этого гуще, плотней. Она катилась к ним еще уверенней, как будто с первой ничего не случилось, как будто то, что произошло с первой, не видели из второй, как будто немцы из второй не пробегали мимо своих убитых и раненых, и Ардатов уже в бесчисленный раз за войну вновь поразился выучке немецкого солдата, с которой он мог наступать, наступать, наступать. На секунду ему показалось, что этих немцев никогда никому не удастся остановить, так машинно-механически делали они свое дело — бежали на них, стреляли из автоматов, с готовностью и усердием прибавляя ход по команде офицеров, машущих призывно им руками, увлекающих их за собой вот уже вторую тысячу километров от германской границы. Он даже за долю секунды с ужасом увидел, как немцы такими цепями, растекаясь от границ Германии по земле, как по громадному глобусу, сползают по нему к экватору, еще ниже, ниже на юг, чтобы встретиться всем где-то там, у Южного полюса, в белоснежной, девственной Антарктиде.

Но Щеголев, Белоконь и Кожинов срезали и эту цепь, она прошла ближе к траншее всего на каких-то три десятка шагов, остатки ее легли так же быстро, как первой, как будто всех живых немцев кто-то дергал за ноги, и пулеметы Кожинова, Щеголева, Белоконя, как осветили, как озарили потемневшую душу Ардатова, и Антарктида снова засияла белым снегом, озаряя весь земной шар.

Весь его земной шар!

Третья цепь успела подбежать так близко, что Ардатов, бросив винтовку и схватив шмайссер, беспрерывно стреляя из него, стараясь удержать прыгающий ствол на уровне груди подбегающих немцев, уже видел, как белеют у них в сумках гранатные ручки. Он знал эти гранаты — железные, наподобие консервных банок, навинченные на точеные длинные березовые ручки, которые, когда банки взрывались, отлетали целыми. (Ручки можно было после боя собирать для костерка — сухая, отборная березка горела хорошо, и на кучечке этих ручек