вместе — обтолковать что-то свое, командирское, даже просто вместе перекурить.

Щеголев после того, как растолкал всех по ходам сообщений, вернулся к Ардатову, а Тырнов не пришел. Когда Тырнов пробегал мимо Ардатова, Ардатов мельком взглянул на него, и лицо Тырнова ему не понравилось.

Конечно, у всех в душе был страх — они перебегали, когда «юнкерсы» были так близко, что каждый мог видеть, как ведущий взял курс на танки. Сначала «Юнкерсы» шли чуть стороной и можно было надеяться, что они пролетят мимо, но когда ведущий взял курс на танки и из походного строя самолеты начали строиться в боевой круг, тут уж сомневаться, что бомбить будут их, не следовало, и у каждого — Ардатов мог ручаться — душа начала замирать.

Вся группа пробежала мимо него — он стоял так, что мог их торопить, покрикивая: «Быстрей!», «Быстрей!», «Быстрей!». И видел их всех — Щеголева, Чеснокова, Тягилева, Талича, Васильева, у которого обе руки были заняты винтовкой и футляром с гобоем, Старобельского, Надю, Кубика. Даже Кубик, не понимая человеческой жизни, чуял опасность, она передавалась ему от людей, и Кубик шмыгнул вслед за Надей, спрятав хвост под живот, низко прижав уши и оскалив зубы.

Когда мимо Ардатова пробегал Тырнов, их глаза встретились, и Ардатов заметил, что Тырнов посмотрел на него, как бы не узнавая.

— Без паники! — хрипло и запоздало крикнул ему вдогонку Ардатов. Тырнов вздрогнул, как если бы его ударили по спине, но не обернулся, ничего не ответил, а лишь прибавил ходу.

— Как ты считаешь, скисает он? Скисает Тырнов? — спросил Ардатов Щеголева. — Как он был тогда?

Щеголев понял, что его спрашивают о тех минутах, когда Ардатов стрелял из ПТР, когда его задавило землей и когда задавивший их землей танк прорвался в оборону, увлекая за собой немцев-пехотинцев.

— Я не видел, он был левее, — ответил не сразу Щеголев.

— И не слышал… — почти утвердительно сказал Ардатов. — Только бы они не тронули этот край, — подумал вслух Ардатов, когда бомбы стали ложиться ближе.

— Вот именно, — согласился Щеголев и спросил: — Может, попросим их? А насчет Тырнова — не рано судить? — заметил он, возвращаясь к разговору о Тырнове. — Мне кажется он ничего.

Щеголев выругался: «Ах, ясное море!» — потому что бомба легла так близко, что фонтан земли, который она выбросила, упал на них, колотя по головам, по плечам, по коленям.

— Да, кстати, — сказал вдруг ни к чему Щеголев, — Кубик, когда тебя принесли, от радости лаял. Ты у него — любовь… Слышишь? Это — Надя. Это она! Сходить что ли? Или нет, сходи ты, капитан.

Кричали раненые, их крик был слышен, когда «юнкерсы» смещались левее и вместе с ними смещалась и бомбежка. В паузах между разрывами было слышно, как кто-то проклинал все на свете, причитая на самой высокой ноте: «Ой, умираю! Ой, умираю! Ой, умираю-ю-ю!! Ой, умира-а-а-ю-ю-ю! Санитары! Санитары! Санитары! — звал кто-то то ли к себе, то ли еще к кому-то. — Санитары!!!»

Уловив за этими криками голоса Нади и Старобельского, Ардатов медлил.

— Приглядывай за Ширмером, — приказал он Щеголеву. — Он, если не врет, дорого стоит.

— Ага.

— Я сейчас.

— Ага.

— Не высовывайся.

— Ага. Ты иди. Она просто душу мне рвет.

— Успокойся! Успокойся, Надюша! Я тебя очень прошу! Так нельзя, — уговаривал Надю Старобельский. — Нельзя же так… Я прошу!..

— Мамочка, мамочка, мамочка, мамочка! — причитала, не останавливаясь, Надя. — Я не могу, не могу… Мамочка! Мамочка, мамочка…

А тут еще Кубик, дрожа, то скулил, то рычал, то лаял, сбиваясь на визг.

— Тихо! — приказал ему Ардатов. — Тихо! Ну!

— Я тебя очень прошу, Надежда. Возьми себя в руки. Нельзя же так. Ты же комсомолка! — уговаривал Старобельский.

— Мамочка, мамочка, мамочка, мамочка, мамочка… — с каким-то нечеловеческим страхом и отчаянием все громче повторяла Надя.

Они лежали на дне траншеи, а по обе стороны ее творилось что-то немыслимое. Став в круг над высотой и снизившись так, чтобы не повредить себя взрывами, «юнкерсы» клали и клали бомбы. «Юнкерсы» поочередно, как на каком-то представлении, вываливались из круга в пикирование и, несясь к ним со страшным ревом, от которого дрожь пробирала до ступней, целясь носом самолетов прямо тебе в спину, бросали и бросали бомбы.

Бомбы рвались и далеко и близко от них, и Ардатов с Надей чувствовали своими телами, как дергается от этих взрывов земля. Они лежали уже полузасыпанные, на них все время летели комочки, комки, комья земли, клочья разорванной полыни, и комки били им по спинам и по рукам, которыми они закрывали затылки.

— Мамочка, мамочка, мамочка, мамочка, — уже чуть-чуть не срываясь на крик, повторяла и повторяла Надя. — Когда же это кончится?!

— Перестань! — не выдержал Ардатов. — Ну же!

— Когда же это кончится!..

— Перестань! — прикрикнул более нервно Ардатов. — Спокойно! Кубик! Молчать! Тихо! Ну!

Быстрая, ревущая тень на секунду мелькнула над ними, и сразу же один за другим ударило несколько взрывов.

— Гады! — крикнула вдруг Надя. — Гады! — Она вскочила и, тряся около головы сжатыми кулаками, закричала: — Гады! Гады! Гады!

Ардатов, тоже вскочив, хотел было повалить Надю, но она оттолкнула его с такой силой, что он упал на колено, но все-таки успел схватить ее за ноги и, дернув на себя, свалил и жестоко прижал ее плечи к земле.

— Цыц! — крикнул он ей. — Пшел! — рявкнул он Кубику, который бросился на него.

Сквозь последние разрывы бомб Ардатов вдруг услышал, как начали рваться снаряды. «Артподготовка, потом, на закуску, они ударят из минометов и полезут…»

Надя дергалась под ним и жалко просила: «Пустите! Пустите! Пустите! Не имеете права!» Но он всем своим весом прижал ее к земле, повторяя:

— Сейчас они минами! Понимаешь? Минами! Голову снесут! Понимаешь? Убьют к черту! Убьют! Понимаешь, дурочка! Я приказываю!..

Надя билась под ним, стараясь сбросить его, но он держал ее, все сильнее прижимая к земле, чувствуя, как ее рывки слабеют.

— Мне больно, — вдруг сказала она совсем уже жалобно, но тут целая серия мин ударила вокруг них, одна мина взорвалась на бруствере, так что их обдало горячим воздухом и вонью сгоревшего тола. Ардатов уткнулся в лицо Нади, закрывая его. И через всю эту вонь тола и запахи траншеи почувствовал, как нежно пахнет Надина щека — каким-то кремом, кожей и даже леденцами.

Он отпустил ее, сказав:

— Нельзя так. Всем страшно. Но не распускаться же до… до…

Ему не подвернулось подходящее слово, а тут как раз к ним, согнувшись, почти на четвереньках, потому что левой рукой он отталкивался от дна, перебежал Тягилев. Ошалело