Очень важным был и, по-моему, до сих пор остается вопрос внутренней контрразведки. Организованная преступность тем и сильна, что она имеет своих людей везде: и в органах управления, и в правоохранительных. Думаю, что и в КГБ не могли бы сказать, что среди них нет коррумпированных кадров. Хотя, конечно, это была наиболее чистая и надежная структура по сравнению с другими.

А милиция весьма ненадежна, и здесь очень много кадров и внизу, и на среднем уровне, и вверху, которые кому-то служат. И этот «кто-то» далеко не государство.

За коррупцию в 1989 году было привлечено милиционеров процентов на тридцать больше, чем в 1988-м. В абсолютных цифрах – 120–130 человек. Это капля в море.

Внутренней контрразведкой занимался КГБ. В МВД не было таких служб. Как только я пришел, мне стали шептать: надо бы избавиться от контроля КГБ, это ведь стыдно: за нами смотрят, за нами подглядывают… Я был против: чего нам стыдиться? Если ты не воруешь, не берешь взятки, чего бояться? Наоборот, мы договорились с В.А. Крючковым развивать это дело. Однако в аппаратах все заволынили. Полгода готовили приказ, но положение серьезно не изменилось…

О том, что чекисты следили за мной, я знал. Делать, наверное, им было нечего. Когда союзным министром меня взяли в Москву, квартиры несколько месяцев не было. Жил в гостинице. Как-то ко мне приехала жена. Поздно вечером ее встретил, утром пошел на работу. Когда вернулся, она мне рассказывает: «Как тебя проводила, пошла умываться. Выхожу из ванной комнаты, мокрая, в халате, настроение прекрасное… И вдруг… О ужас! От страха онемела. Какой-то мужчина в нашем номере… У письменного стола роется в твоих бумагах… Меня увидел, испугался, по-моему, больше, чем я… Прилично одет… стал извиняться. И быстро, быстро так к выходу… Чуть ли не бегом. Кто это может быть?» – «Не нервничай, – говорю. – Какой-то чекист прокололся. Не передали, наверное, ему, что ты приехала. Больше при тебе лазить тут не будут. Не бойся…»

Это было в СССР. А о том, что мой телефон прослушивали уже «демократические» чекисты России, сообщил мне один высокий чин. Сам сообщил. Не прерывая беседы, написав на бумажке: «Вас прослушивают». Бумажку показал и порвал. А я и сам это знал. Меня нисколько это не волновало ни в советское время, ни при «реформаторах».

Не волнует и сейчас. Преступникам надо волноваться. Но, судя по всему, теперь они сами кого надо прослушают и запишут.

Свои отношения с кадрами оперативно-разыскных и следственных служб старался строить так, чтобы не вмешиваться непосредственно в уголовный процесс. Сразу отучил докладывать в подробностях о существе конкретных дел, считая, что профессионалы должны быть полностью свободны в выборе плана действий, а вольные или невольные замечания министра могли по старым привычкам восприниматься как «ценные указания». Конечно, просил регулярно докладывать, как идет расследование отдельных, получивших широкий общественный резонанс дел. Таких, например, как дело ростовского маньяка, насильника и убийцы Чикатило, дело об исчезновении парижского коллекционера Г. Басмаджана, убийство священнослужителя А. Меня и другие.

Очень много дел было связано с преступлениями в сфере экономики и финансов. «Золотым дном» для преступников явились кооперативы или, точнее, противоречивое законодательство о них. Вал преступности и прежде всего хищений все более и более нарастал. Одной милиции трудно было справиться. В новых условиях свободы предпринимательства нужны были действенные контролирующие финансовые органы. Сегодня эта проблема в какой-то мере решена как будто.

В то время в обществе начинало складываться понимание, что законность превыше всего, но происходило это весьма однобоко. Как-то один очень уважаемый мною автор, правовед, сказал такую фразу: «Пусть хоть все казнокрады гуляют на воле, если мы столь беспомощны профессионально, что не можем по закону их покарать». Это было типично для того времени. Здесь как бы заранее задана низкая оценка профессионализму милиции. Берется априори, что закон правильный, хороший, а милиционер плохой, раз не может на базе хорошего закона поймать преступника. А раз не может, пусть преступник гуляет на свободе. Но мы никогда не смотрели, а каков закон? Закон должен быть от жизни, учитывать реальное состояние общества, милиции, преступности. И если нормальный, средний следователь не может на основании действующего закона привлечь к суду нормального среднего жулика, значит, закон мертв, не действует. Если не работает закон, надо подумать, почему? Только ли в милиции дело? Можно наплодить сколько угодно красивых с точки зрения теории законов, но они будут мертвыми с точки зрения практики. Они не учитывают реальной ситуации. У нас это было сплошь и рядом.

Мы понимали, что надо постепенно, по плану, заниматься реформированием законодательства, приводя его в соответствие с целью создания правового государства.

Этот процесс шел очень трудно, и в нем, пожалуй, было больше неожиданностей, чем логики. Яркий пример – нашумевшее постановление Верховного Совета СССР от 4 августа 1989 года «О решительном усилении борьбы с преступностью». Повсеместно создавались временные комитеты по борьбе с преступностью, о которых можно теперь и не вспоминать. Министру внутренних дело было предложено в месячный срок, по согласованию с генеральным прокурором СССР, в соответствии с законодательством разработать порядок использования исключительных мер борьбы с уголовными элементами.

Мы вместе с первым заместителем председателя КГБ Ф.Д. Бобковым, генеральным прокурором А.Я. Сухаревым и учеными из Академии МВД немало голову поломали, как совместить несовместимое: исключительность мер с соответствием законодательству. Конечно, ни министр, ни генеральный прокурор не вправе предлагать меры, выходящие за рамки закона, а что предусмотрено законом, надо применять и никого не спрашивать. Не министру, а законодателю следовало бы внести в закон изменения, расширяющие права милиции в критических ситуациях. Проект такого документа был представлен Верховному Совету, но так никогда и не был принят.

С трудом, но все же удалось провести через Верховный Совет принятие поправок к уголовно-процессуальному кодексу, позволяющих использовать под контролем прокурора технические средства, в том числе прослушивание телефонных разговоров обвиняемых для доказательства наиболее опасных преступлений, а также поправок, предусматривающих обязанность защиты свидетелей, повышенную ответственность организаторов и т. п. Я считал это прорывом.

Начал я работу при старом Верховном Совете, через полгода был избран новый – «демократический» Верховный Совет СССР, на котором уже утверждали все правительство. Я был там, мягко говоря, своим человеком. Никого так часто не ставили на трибуну для отчетов. Но в целом я был удовлетворен пониманием правоохранительных проблем депутатами. Не могу их ни в чем упрекнуть в отношении к милиции. Но считаю, что Верховный Совет как высший законодательный орган на отступления от конституции реагировал неэффективно, с запозданием, а иногда, как в случае с Эстонией по статусу МВД, зря не соглашался с республиками.

Когда Верховный Совет Армении «присоединил» Карабах, на это среагировали, но только через полтора месяца, когда уже начались погромы. Или декларации о суверенитете… В речах – признаем, а в правовых документах все расплывчато. Пример: январские события 1991 года в Литве. Это вопрос следствия, кто начал, кто виноват и кого надо отдавать под суд. Это не вопрос Верховного Совета.