Самая серьезная стычка по поводу демонстраций произошла накануне Октябрьских праздников 1990 года.

Проходило заседание Президентского совета. До этого было поручено А. Лукьянову, председателю Мосисполкома Ю. Лужкову и мне разобраться в ситуации, складывающейся по празднованию Седьмого ноября. Намечалось проведение нескольких альтернативных демонстраций. По всей стране была сложная ситуация… В Москве в контакте с Моссоветом много работал П. Богданов, начальник московской милиции. Свели все многообразие демонстраций к трем: одна – официальная, вторая – альтернативная (Т. Гдлян и группа, с ним связанная) и третья – демонстрация демократических сил, желавшая пройти от Лубянки до дома Сахарова. Лукьянов доложил, что мы выработали общее мнение – демонстрации не запрещать. Горбачеву это не понравилось. Я выступил, сказал, что мы запрещать демонстрации не можем. На основании чего? Права нет. Тут В. Крючков резко, что не вязалось с его мягким обликом, потребовал наконец «показать силу». Я согласился: «Вот и покажите. Кто хочет запрещать, пусть свой запрет сам и реализует, милиция этим заниматься не будет».

Здесь взорвался Горбачев. Первый раз я его видел таким возбужденным. Горячо выступил против, обвинил меня в трусости. Получилась небольшая перепалка, как на базаре. Я сказал, что боюсь не за себя, а за него, за авторитет власти и за жизнь людей и, если кого-то не устраиваю, готов хоть сейчас уйти с этой работы, но участвовать в этом не буду.

Демонстрации так и не запретили. Смелых или, точнее, глупых не нашлось.

Когда заседание закончилось, я подошел к Михаилу Сергеевичу: «Кому сдавать дела?» Он даже не посмотрел на меня, но, уже остывая, сказал: «Продолжай работать! Я скажу, когда сдавать».

Я написал заявление, но до праздников не смог попасть на прием. В праздники надо было обеспечивать безопасность. За эти дни остыл и понял, что был не прав. Нельзя устраивать демонстрации президенту на Президентском совете. Хочешь уходить – уходи. Геройства здесь было мало, больше было несдержанности. Позже он мне сказал: «Сам-то ты зачем демонстрации устраиваешь?»

Я решил, что больше заявлений об уходе писать не буду.

Если проанализировать эволюцию тактики милиции за 1989–1990 годы по обеспечению общественного порядка при массовых выступлениях трудящихся, то здесь налицо был определенный прогресс. Применяя принцип контакта с организаторами, кадры МВД СССР научились спокойно и все меньшим числом личного состава обеспечивать общественный порядок при самых сложных массовых акциях с участием сотен тысяч человек. Примером тому могут быть и демонстрации, и митинги, и шахтерские забастовки.

Не могу не сказать здесь доброго слова о начальниках Кемеровского, Донецкого УВД В. Шкурате, В. Недригайло, министре Республики Коми Е. Трофимове, министрах Украины И. Гладуше и А. Василишине.

Вторая тема, которая шла против официальной линии и постепенно подводила меня к отставке, – отношения с правительствами Прибалтийских республик. Здесь я не был оригинален. Выступал за диалог, против блокады и тем более каких-либо силовых мер. Считал, чем меньше мы успеем испортить отношения, тем легче будет жить и российским, и прибалтийским народам в будущем. Со всеми правительствами был контакт и нормальное взаимопонимание по большинству вопросов. Один раз только подвел меня председатель правительства Латвии И. Годманис, поспешив освободить министра Б. Штейнбрика и утвердив в парламенте А. Вазниса. Но и этот вопрос вскоре был решен в соответствии с законом, а не с желанием лидеров КП Латвии.

Участвуя в переговорах с Литвой, которые вел Н.И. Рыжков, я видел всю заранее заданную неуступчивость, но в то же время слабость позиции центра и, конечно, был плохим помощником Николаю Ивановичу.

Моя позиция была простой. С любым законным республиканским правительством я как союзный министр был обязан работать, обеспечивая общественный порядок и борьбу с преступностью. Что я и делал. Хорошо ли, плохо, но делал. И никто не показал, как это в тех условиях можно было делать лучше. Все республиканские министры (не только прибалтов) оставались в подчинении союзного министра, естественно, в соответствии с республиканскими конституциями, находясь и в подчинении соответствующего республиканского премьера. Иначе быть не могло.

Вместе с республиканскими министрами мне приходилось бороться против раскалывания милиции по идеологическому или национальному признаку. Этого усиленно добивались те, кто, потеряв власть, взял на вооружение тактику «чем хуже, тем лучше», абсолютно беспочвенно надеясь таким образом взять реванш за проигрыш на выборах. Ничего хорошего из этого не вышло. Примером тому драма рижского ОМОНа, который использовали как пешку в игре коммунистов с сепаратистами…

Мне грех жаловаться, что у меня не было поддержки Верховного Совета СССР. Большинство депутатов поддерживали МВД.

Конфликты начались с партийными лидерами. Когда демократизация стала набирать силу, в республиках Закавказья, Молдавии, Прибалтики, в Москве, Ленинграде коммунистическая партия в структурах государственной власти не получила большинства, не сформировала «свои» правительства. Партийные лидеры проиграли, остались на обочине, озлобились, стали искать опору в силовых ведомствах. Если рассуждать по-старому: служить государству – служить партии, служить партии – служить государству. Разницы не было. Но после поражения КПСС работать на государство – уже не означало служить партии.

Для себя я твердо определил: милиция служит государству, подчиняется закону, и только закону. После ухода В.М. Чебрикова «партийный телефон» у меня в кабинете замолчал. Конечно, это не значит, что контакты или звонки прекратились. Но звонок звонку рознь. Одно дело – совет с руководством республиканской компартии, как вместе предотвратить новую вспышку насилия в Абхазии или Комрате; другое – когда тебе звонят ночью домой из Киева и требуют принять меры к студентам, которые «нам октябрьскую демонстрацию срывают». На такие звонки я не реагировал.

Ситуации, конечно, были интересными.

Министр Союза, приезжая во Львов, первым делом должен идти в обком? Нет, я иду в исполком. Меня, может быть, и волнует, что идеология В. Чорновила – антикоммунизм. Но он народом избранная власть. Мы три часа говорили. Обо всем договорились. Не сошлись только в понимании необходимости сохранения Союза. Но это не нам решать.

Нормальные коммунисты, без догматических комплексов, включая и руководство Львовского обкома КПУ, меня понимали, но у некоторых это вызывало раздражение. Как это так? Министр внутренних дел сказал, что с «ними» можно говорить, а они демонтируют памятники? Нужно говорить! Если не говорить, тогда что делать?

Конечно, осквернение памятников Ленину, и не только Ленину, – безобразие. Это вандализм в любом государстве. И задача милиции – найти вандалов. А что делать, когда демонтаж производится по решению советской власти? Арестовать председателя Совета, который расписался под этим решением? Это уже не в компетенции милиции. Но такая позиция не устраивала С.И. Гуренко. Милиция все равно должна защищать идеологические святыни партии. А как быть с законом? Это КПУ не интересует. Не лучше ли коммунистам организовать общественное мнение против решения Совета и добиться его отмены? А то и переизбрать председателя.