Калипсо оглядывала их, ей, конечно, хотелось бы знать, что между ними происходит.

Но на самом деле ей было не до этого.

Гэри провожал ее каждый вечер. Они шли по улицам Манхэттена, держась за руки, сплетая пальцы, поднимались на Мэдисон, мимо проносились автобусы, на которых она больше не ездила. M1 и М2. Он покупал мороженое, покупал яблоко в бакалее на углу, говорил, что любит покупать вещи одну за другой, постепенно пользоваться ими, смаковать их. Когда у тебя слишком много вещей, ты ими мало пользуешься. И так они ели мороженое или яблоко долго, смакуя, продлевая удовольствие. Они никуда не спешили. И они каждый раз целовались у дома из красного кирпича. Прислонялись к стене, откладывали скрипку, на губах у них еще сохранялся вкус яблока или шоколадного мороженого, и они слизывали последние капли с губ друг друга. Они не старались зайти дальше, они очень старались быть неспешными, неторопливыми, очень неторопливыми, чтобы прочувствовать каждое мгновение.

И у нее кружится голова. И деревья танцуют…

* * *

Когда Калипсо возвращается домой, светловолосая дама часто сидит на кухне. Они яростно спорят, но замолкают каждый раз, когда она открывает дверь. И так каждый раз. Дама поворачивается к ней и говорит: «Калипсо, Калипсо». Мистер Г. вмешивается: «Ну все, ладно, ладно, хватит! А ты давай иди в свою комнату!»

Эмили (так зовут блондинку) тянется к ней, и, когда она говорит «Калипсо», у нее словно удлиняется шея и глаза делаются очень большими, очень глубокими, они наполнены множеством вопросов. И от нее исходит запах духов, который знаком Калипсо. Нежный, удивительный аромат, совсем не похожий на эти американские духи, от которых ноздри сводит, нет, нежный, летучий запах. С натуральными компонентами. Калипсо попробовала отследить составляющее. Нота мандарина, апельсина, смятый лист фиалки, тень иланг-иланга, перечная роза, ваниль. Она внюхивалась в эти ароматы, понимала, что знает их, ими пахло какое-то платье или шарф, они впитались в ткань. «Это запах прошлого, – подумала она, – знакомый мне запах».

Не только это заинтриговало ее у Эмили. Было какое-то ощущение дежавю. Может быть, она актриса? В конце концов она поняла, что не в этом дело. Она с невинным видом поинтересовалась у мистера Г.: «А твоя подруга – известный человек? Она не кинозвезда случайно?» Он взорвался: «Кинозвезда? Потому что ее по телевизору показывают? Да она вообще никто, и ее передачу со дня на день могут закрыть! Она несчастная баба, Калипсо, несчастная баба, готовая на все, чтобы заполнить пустоту своей жизни. Потому что телевизор ничем не наполняет жизнь, наоборот, он ее опустошает! Телевизор – это как вытекающий бассейн!»

Работа Эмили состоит в том, чтобы показывать свое лицо по телевизору, поэтому Калипсо решила, что ее знает.

– А люди узнают ее на улице? – спросила она.

– Я-то откуда знаю? – прорычал он.

Я не ее друг. Это старая знакомая, которая нашла меня и вцепилась мертвой хваткой. Она хочет, чтобы я пришел на ее передачу, а я отказываюсь!

– Она хочет, чтобы ты пришел на ее передачу?

– Да. Это тебя удивляет? Я раньше был знаменитым музыкантом, знаешь ли, и когда с ней познакомился, она была вообще никем. Просто девчонкой, которая отиралась в джазовых клубах. А теперь она ко мне пристала, как же пристала!

– Тебе должно льстить, что тебя преследует телезвезда! Это значит, она восхищается тобой, она хочет утвердить тебя на главную роль…

– Молчи, ты об этом ничего не знаешь.

Мистер Г. никак не желал сменить гнев на милость.

А Эмили все приходила.

Она стучала в дверь или выслеживала его на улице.

И каждый раз ему приходилось пустить ее в квартиру, потому что в конце концов она дождалась бы у дома Калипсо, и тогда… и тогда он перестал бы контролировать ситуацию! И начался бы кошмарный бардак. Бардак с трупами, рыданиями, скрежетом зубовным. Он должен помешать этому. У него нет выбора.

– А как ты меня нашла? – спросил он как-то раз.

– Я знаю продюсеров передачи 60 минут. Я спросила у них адрес Калипсо. И они мне его дали. Я и знать не знала, что она живет у тебя.

– И что, они просто так взяли и дали тебе адрес? Ничего не спросив? Или ты перед ними тоже ноги раздвинула?

– Полегче, полегче. Следи за своей речью. Раньше ты был как-то тоньше, воспитанней.

– Но ведь это все, что ты умеешь, раздвигать ноги и улыбаться в телекамеру!

– Ты думаешь, если будешь меня оскорблять, я оставлю свои намерения?

– Но чего ты, собственно, хочешь?

– Это моя дочь!

– С какого времени это твоя дочь? С тех пор как ты ее по телику увидела? Но когда она была в колыбельке, когда ей едва минул один день, что ты тогда сделала? Ты хочешь, чтобы я освежил это в твоей памяти? Ты уехала. УЕХАЛА.

Именно в этот момент он обычно начинал терять присутствие духа, начинал кричать, потому что именно в этот момент воспоминания, нахлынув потоком, лишали его сил.

– Ты бросила ее. Предпочла своих белых богатых родителей, большую квартиру на Парк-авеню, фатоватых наодеколоненных женишков маленькой девочке, лежащей в колыбели. И двадцать пять лет спустя ты имеешь наглость заявлять, что это твоя дочь! Но «моя дочь» означает вставать по ночам, когда ребенок плачет, «моя дочь» означает сходить с ума, когда у нее высокая температура, страдать и ходить под дверью, когда ей делают операцию, писать с ней прописи и учить таблицу умножения, давать витамины, учить играть на скрипке. Это не значит приехать и получить готовенькую, выкормленную, вылюбленную, выпестованную, воспитанную девушку. Уехала однажды – будь добра уехать навсегда.

– Ты не можешь так говорить, мистер Г.! Ты не знаешь, что я испытывала.

– Ах, эти чувства богатой барышни! Чувства, которые ты повторяешь, потому что видела их по телевизору. Но мы не в телике, мы в жизни! В ЖИЗНИ!

– В жизни мать и дочь должны быть вместе!

– Но настоящая мать не бросает своего ребенка! Настоящая мать удирает с ребенком под мышкой и говорит себе: «Я смогу выстоять в этой ситуации, я выращу ее, сдирая руки в кровь, под градом оплеух, но каждый вечер я смогу укладывать ее спать».

– Это моя дочь.

Мистер Г. кусал кулаки, сметал все со стола: журналы, консервные банки, жестянки с пивом, очки.

– Если ты утверждаешь, что любишь ее, то тогда тебе нужно ее пощадить. Избавь ее от необходимости расставить все точки над i: что Оскар не ее отец, что Улисс не ее дедушка. А Росита? Ты подумала о Росите? Нет. Ты думала только о себе. О себе и о себе.

– Это моя дочь. Ты ничего не можешь против этого возразить. Ты должен дать мне увидеться с ней. Иначе я сама ее найду и поговорю с ней.

Мистер Г. бросался на нее и вопил:

– Если ты это сделаешь, я убью тебя! Ты, кстати, об этом знаешь, и ты потому приходишь сюда постыдно вымаливать встречу, поскольку боишься, что со сломанной челюстью больше не получишь работу на телевидении!