хвостом. Но не тут-то было. Трое откормленных штабистов в звании от майора до полковника пронеслись мимо, не удостоив нас взглядом. Щедро насытив окружающую атмосферу едким выхлопом, УАЗик скрылся за поворотом.

Такой подлости от соотечественников здесь, на другом конце земли, мы никак не могли ожидать. Кульков мигом стал похож на побитую собаку, да и моё состояние уже далеко не соответствовало тому, каким оно было пару часов назад. Перед глазами плывут розовые круги, в ушах звон, где-то в висках бешено колотится сердце, и одна мысль крутится в голове: пить… пить… пить.

— А что бы ты, Кульков, сейчас предпочёл выпить, если бы представился, предположим, случай, — с трудом разлепив спёкшиеся губы, пытаюсь я вяло шутить, — бутылку воды или бутылку водки?

Но Кульков не горит желанием поддержать светскую беседу. Он одаривает меня ненавидящим взглядом, поправляет на плече спадающий вещмешок и продолжает усердно сопеть за спиной.

— Так я и знал, — разочарованно констатирую я. — Да, Кульков, горбатого могила исправит. И что ж ты так любишь её, проклятую? — не ожидая ответа, окончательно на этом выдохшись, замолкаю я.

То ли воспоминания о водке, то ли ещё о чём-то не менее дорогом и близком подействовали на Кулькова столь удручающе, но через несколько шагов он вдруг остановился, сбросил с плеча вещмешок и решительно уселся на него посреди дороги. Тоскливо оглядевшись по сторонам, он простонал еле слышно какое-то ругательство и безапелляционно заявил, что не сдвинется с места и готов лёжа поперёк дороги пасть смертью храбрых, но однозначно остаётся здесь до тех пор, пока его не переедет или не подберёт первая попавшаяся машина.

Я немного постоял в отдалении, судорожно соображая, что же предпринять. Оставаться здесь охранять это туловище и ждать неизвестно чего было бессмысленно. Разворачиваться же и возвращаться назад было еще глупее. Пришлось искать на обочине дубину поувесистей и гнать этого саботажника впереди себя, придавая необходимое ускорение по мере необходимости. У Кулькова в этом случае не оставалось иного выбора, кроме как двигаться в заданном направлении. Уйти в сторону или обойти меня по пампасам он боялся, будучи также хорошо осведомлённым о таящейся там минной опасности.

Конечно, это было бесчеловечно и не вполне соответствовало понятиям об «уставных взаимоотношениях» между командиром и подчинённым, но не тащить же на себе этого дармоеда, чтобы в конце концов и самому пасть смертью храбрых посреди дороги. И вообще боевые командиры знают, что в экстремальных ситуациях эти самые «уставные взаимоотношения» отодвигаются далеко на второй план, так как зачастую бывает некогда, а порой и смертельно опасно втолковывать любознательному бойцу, почему и зачем именно ему необходимо выполнить именно этот приказ. А то, что именуется дедовщиной, — совершенно иного поля ягода. И случаются эти проявления исключительно от незанятости и безнаказанности личного состава, о чём, впрочем, я уже упоминал.

Таким образом, где-то хорошо, а где-то не очень мы прошагали два часа по раскалённому асфальту мимо выжженных и унылых пейзажей. Какая была температура воздуха, я точно сказать не могу, помню только, что когда в восемь утра мы покидали казарму, термометр показывал уже больше тридцати градусов. Сейчас же я готов был поклясться, что на дворе все пятьдесят, а если бы мне кто-нибудь сказал, что перевалило за семьдесят, то нисколько бы не удивился.

Прошёл ещё час, и я начал сомневаться в том, что накануне правильно вычислил по штурманской карте расстояние от нашей базы до городка ПМТО. По моим расчётам, десять вымеренных километров должны были закончиться уже давным-давно.

— А может быть, мы не туда идём? — зашевелились в голове крамольные мысли.

— Да нет, быть такого не может! — решительно успокоил я себя, припоминая весь сегодняшний путь. Конечно, по дороге попадалось несколько развилок, а так как спросить было особо не у кого, приходилось выбирать путь наугад, но я старался максимально придерживаться нужного направления.

— Наверное, мы просто медленно идём, гораздо медленнее, чем я рассчитывал, — и я подтолкнул Кулькова в спину. Ускорения хватило ровно на десять секунд.

На исходе третьего часа вновь послышался тот знакомый, самый приятный на данный момент звук — звук работающего мотора. И тут моего спутника вновь прорвало, на этот раз не на шутку. Он упал поперёк дороги, впал в истерику и, обливаясь горючими слезами, размазывая их по щекам вместе с грязью, начал истошно вопить. Он кричал о том, что сейчас-то уж точно ни за что не встанет, что разрешает забить себя дубиной насмерть, а машине переехать его столько раз, сколько ей заблагорассудится, но только обязательно потом всё, что останется, отскрести от асфальта, забрать с собой и положить в холодное место.

Честно говоря, я и сам уже был готов предпринять самые решительные действия для остановки приближающегося автомобиля, поэтому намерение Кулькова пожертвовать ради такого дела собственной жизнью я горячо поддержал. Его готовность к подвигу казалась так велика, что было бы неоправданно жестоко с моей стороны препятствовать столь благородному порыву.

И вот из-за поворота показалась она — долгожданная спасительная машина. Вернее, это было оно — то, что от нее осталось и когда-то звучно именовалось «КрАЗ». С первого взгляда стало ясно, что с автомобиля снято всё, что можно было продать без ущерба для возможности передвигаться самостоятельно, остался лишь самый необходимый минимум. Из восьми задних спаренных колёс сохранилось ровно в два раза меньше, отчего агрегат сильно походил на гигантскую грязно-зелёную каракатицу на тонких рахитичных ножках. Капот полностью отсутствовал, двигатель натужно ревел прямо в раскалённое небо, зато на радиаторе горделиво сверкала прикрученная ржавой проволокой мерседесовская трёхлучевая звезда. Кабина находилась на своём месте, но была без лобового стекла и дверей. В таком несколько облегчённом варианте в клубах чёрного дыма КрАЗ медленно приближался к нам, управляемый двумя тщедушными хунтотами. Именно двумя, потому как гидроусилителя руля на автомобиле также не оказалось и крутить тугую баранку каждому из них в одиночку было не под силу.

Мы приготовились к последнему и решительному броску. Я посоветовал Кулькову кидаться под левое переднее колесо и со слезами на глазах пообещал, что если у меня когда-нибудь родится сын, то он будет назван его именем. Кульков прослезился, и мы обнялись.

Но никаких подвигов совершать не пришлось. Не доехав до нас метров пятьдесят, КрАЗ вдруг остановился: неожиданно у этих автомобильных останков заглох двигатель и изо всех щелей с шипением и свистом повалил густой пар. Оба водителя при этом повели себя как-то странно. Они вылезли из-за руля и, не взглянув на кипящий двигатель и даже не пнув для порядка