Разлученные работали очень споро, и спустя немного времени уже можно было безбоязненно смотреть на приглаженное лопатами место.

Пилад громко вздохнул, обозначая временный итог.

Ну вот, настал черед и Вере покинуть его условные объятия. Она спускалась безмолвно, точно не желала напоследок ничего сказать. Пилад подошел к самому краю могилы. Над ее зовущим к себе входом с обеих сторон быстро появлялись, подобно безглазым головам длинношеих птиц, полные земли заступы. Опустев, они равнодушно возвращались обратно. Вечерело, и сделалось заметно свежее, воздух словно выстоялся, как кувшин в погребе; однако вдруг все же подул запоздалый ветер, и сразу как-то хмуро и зло. Сорвал первый желтый лист в этой роще и приземлил его на голову Пиладу, но тотчас сдул дальше, в яму, уже звучавшую глухо в знак удовлетворения. Пилад знал, что с него вспорхнула и пустилась во тьму за гробом часть его отрицаемой раздвоенной души. Самая подвижная, легкая и, стало быть, живая.

Что было потом? Комнаты, уже привычные своей пустотой. Все то, что уже не вернется, – позади. И новая для него немая эра со слабым ароматом прозябания впереди. Пока кто-нибудь не явится и не станет топить на свой новый лад тлетворные одиночества, и его в том числе. А он будет готов вместить в себя любую душу.

1

Нежин нашел себя сидящим на скамье в парке. Он был не один, но наблюдатель, не назвавшись, своевременно исчез. Улучил минуту и остаток сил. А насест по ту сторону брюк оказался сырым и садняще твердым. Бесконтрольная аутопсия началась.

Вокруг был разбит целый бутафорный рай: из воображений взрослых, в пользованье детям. Он стоял пустой, будто сюрприз, приготовленный к скорому приходу гостей.

Кто-то, тяжело дыша, пробежал по узкой дорожке возле самого носа – Нежин инстинктивно отпрянул, тотчас повстречав лопатками покатую спинку скамьи. На щеку пала пара холодных брызг, и он, помедлив из предсмертного приличия, стер их рукавом. Обнаружилось, что кроме брюк и разбитых ботинок на нем одна рубашка, под которую (уже, вероятно, давно) настойчиво проникает цепкой ладонью холод. Под которой так мало разнообразия…

Нежин решил пока не подавать виду. Спал ли он – и то был ужасный, полный чудовищных красок сон, или бодрствовал – и все, захваченное его внутренним взором, правда, в которой (заодно с сущностью) ему еще предстоит разобраться?

Все переменилось настолько быстро… Где же оставил путник в разнеженном обличье свой покой? Без цели, без желания. И сам взбалтывался теперь – первой банкой, вскрытой из запасенной череды. Он остро чувствовал новизну. На запыленном складе что-то гремело, переставлялось, обменивалось местами. Его вынудили. Ему сделалось невозможным дальше бродить среди декораций. И самое главное: ничего ровным счетом не стало иным – не потрудилось даже раздобыть для усыпления снадобье. Момент вышел на редкость статичным. Равно луковичная душа всего сущего – лишь только выпадет быть приглашенным одиночеством.

Однако появилось знание – недаром первое из зол и пища всех далеко идущих бед в смутно знакомых Нежину мировоззрениях. Обветшалые многодумные мужи взирали на его сгорбленную тень, вея унынием, кляли схороненные доброй волею инстинкты. Неизменно (знать, неизлечимо) во имя обладания пробовали они притворяться невольными. Так скоро ждало их доверие.

2

Он покинул дом, словно зачумленный барак. Он брел по пустынной улице, щекочимый дождем, не замечающий озноба. Проплывали мимо безрадостные пейзажи, хлюпающие и завывающие. Точно так же однажды был покинут – испуганным и униженным – последний приют одной украдкой виденной, неуловимой девочки, чьи внутренние миры так и остались в бесплотных сумерках воображаемого.

Письма, которые он нашел, – горькая грязь их слов, пестрящих пошлостью и завитками в духе рококо, которые хотелось разогнать, словно шествие страдающих глистами, а не накрутить на пальцы кудрями, продолжала греметь, ворочаясь всей своей свалкой в его висках. Силы оставались лишь на то, чтобы продолжать шагать, удаляться прочь от злосчастного, полного прямых углов и поворотов места, переставшего быть его домом.

Не было мочи даже на то, чтобы успевать проглатывать обжигающее, никак не иссякающее в бутылке спиртное – эликсир мнимой свободы, настой послеполуночного тумана. Не стало воли и чтобы заткнуть неумолкающий у самого уха рот. Собеседник – что безвылазно сидел внутри – продолжал наступать, стремясь приблизиться сообразно местному обычаю вплотную, дабы родилось доверие в остро ощущаемых парах слитного дыхания; даже вытянутая вперед рука не остановила его. И главная нетлеющая мерзость – заключительная «А» – фальшивая таинственность, известная по окончаниям бесчестных имен, подпись, а скорее насмешка над неведением одного – первой насыщала его горсти.

Постепенно стемнело. Дождь, чуя безнаказанность и бредя тысячью снеговиков, припустил со всей своей сырой дури. А Нежин вдруг стал, поливая стынущим носом. Все не могло так закончиться. Чем дальше он уходил, тем ближе становился.

Со всей слабостью и малодушием – удержать, как и простить ее, может только он сам. И никто другой. Другой способен лишь отнять и унизить, надругавшись над приобретенной в довесок предысторией. И все же дело обстояло не совсем так. Или совсем не так? Осклизлый краешек оторвался и поплыл, уже став хлипким островом и собираясь обратиться последней надеждой Нежина, смиренно плетущегося берегом.

Вернуться надо было для другого. Чтобы посмотреть в глаза и попытаться найти в них хоть крупицу честности… раскаяния. Или лжи – и принести возмездие, пусть бы даже картонное, упав во весь рост на притворную гладь тяжелой воды, чтобы взмыли в воздух капли жидкой ртути. Если зажмуриться, а затем сразу раскрыть глаза – неизменные спутники глупости, отвердевшие вместе с мраморным телом, – весь мир вспыхивает и шумит в ушах, капая горечью с языка, попутно испепеляя и расплавляя все чужое и неуютное – тебя, Нежин. Тут как тут и Пиладик, хлопотливый прелатик. Как там таких кличут? Привлеки к стынущей своей груди другую – податливую, недавно дорогую и возбуждающую, а ныне – помыкающую и теснящую следами чужих объятий, вступи в пламень и превратись вместе с нею в жидкость, проникающую сквозь поры земли, сгущающуюся и пузырящуюся в глубине, чтобы, слившись, растворить в себе ее целиком, спрятав все следы порочного лживого существования.

Беспечная медуза, не выдержав зова соблазна, посмотрелась в зеркало, вздрогнула от удовольствия и окаменела, успев пустить лишь пару добрых соленых струй.

Пытается улыбаться.

Пилад, опережая собственное, уже находившее не раз окоченение, протянул руку и взял ее за лицо. После воздуха улицы оно проникло в ладонь неприятно теплым и влажным. Могло почудиться, будто случайно схватился в полутьме стойла за опрелое вымя с единственным плотным соском.

– Имя тебе бренность, – произнес с нелепой торжественностью подрагивающий рот под стекляшками глаз.

Не привыкший говорить помногу, теперь он не мог молчать. И продолжал повторять ту же фразу все менее связно. Ольга, перепуганная, сгорбленная, пробовала ухватиться за его шею, но он всякий раз отстранял ее руки, и только приведя в спальню, наконец отпустил и поглядел в освобожденное лицо. И мельком – на телесного цвета трусы. Пальцем указал на кровать; и Ольга безмолвно повиновалась.