5

Он с интересом наблюдал за обезглавленной, старательно выпотрошенной тушкой.

– Прекрасное выйдет жаркое, – произнес, шлепнув по ней рукой. – Вот так и птице этой было сказано, что все делается из лучших соображений.

– Я постараюсь, как смогу, – ответили завязки на Ольгином фартуке. – А ты, очень прошу, не ищи во всем символов. И оставь глупости.

Рука потянулась за перечницей.

– Ты когда-нибудь протираешь пыль? – вскользь спросила она, так же глянув на полку.

– Я часто проветриваю.

Рука что-то хотела, уже нечаянно взмахнув, однако слов не последовало.

Он пристрастно почесал колючую щеку.

– Давай, я тебе помогу, – и решительно взялся за нож. – Я уж тоже постараюсь.

Ольга повернулась целиком и пристально на него посмотрела, но не сказала ничего. Оба сели за стол.

– Есть ли какие новости? – спрашивал, отрезая уши моркови, ставшей невольным свидетелем.

– Ничего особенного.

Не заслуживший банальностей, он продолжал орудовать послушным, довольно скалящимся лезвием, не поднимая глаз.

– Держи рыжую, – протянул Ольге, смахнув пучок очистков.

Закипевший чайник напугал переселенные не так давно часы, и они остановились.

– Нечем, значится, нас порадовать, – печально подытожил, освежевав параллельно луковичное семейство. – Или нечем порадовать мне тебя?

– Ты же знаешь, – со вздохом глянула Ольга. Вышло как будто исподлобья, – что затишье иногда лучше непредвиденных известий. Курицу я все-таки думаю запечь в духовке, а не на сковороде. Неплохо бы еще было добавить имбиря. И не надо, пожалуйста, все переиначивать.

– Жаль погоды и ее безвременного ухода.

– Гляди-ка, как быстро ты управился, – заметила Ольга, принимая последние овощи и уже приготовив для них другое испытание. – А пора, ты прав, наступает невеселая, – живостью попыталась она приободрить его тускнеющие глаза.

– В детстве у меня всегда гостила в эти месяцы немилосердная тоска. Хотелось спрятаться в реку, пока на ней играет огонь и вольность ее не сковало льдом. Странное дело, теперь вот вырос, и ничто, можно подумать, не томит, никто не топит…

Он старался не глядеть ей в лицо.

– А воздуха-то так и недостает. Словно ухватил кусок, что не можешь проглотить.

– Странные вещи тебе воображались. Странные не только для ребенка, – было сказано со сложенными на груди руками. – И запомни, никто плохого тебе не хочет.

– Об извечном и увечном.

Кажется, она уже успела отчаяться. А отчаявшись – разочароваться.

6

Что теперь был он для нее, когда, кроме скучного, временами бредящего затворника, ничего не осталось? Да и тот – вполовину сверчок, вполовину фретка, причем чей зад, а чья голова – окончательно не решено заводчицей. Ко всему на закорках имелась инкрустированная самоцветами улиточная раковина, в которой при желании не поместился бы даже хвост. Что-то, видать, все-таки позабыл в дыму изобретательской печи демиург, и сказочный уродец, не прижив ни оспы, ни здравого смысла, сохранил незаразным даже семя. Знать, недостаточно чужеродным оказалось оно для того, чтобы дать землистой начинке желанный росток. Нет сил рассказывать о тех последних днях, что не имели ни цвета, ни погоды, берущей пример простосердечно с них, ни радостных звуков, попрятавшихся неизвестно куда; что вообще не существовали.

Пилад в очередной раз сделал все, что мог. Старания заставили его вспотеть и бессильно опуститься на свезенную постель. Без какого-либо осознанного умысла он лег валетом по отношению своей дриады. И всей жизни вообще. Через какое-то время проснулся все в той же нетронутой позе прикованного существа. Смуглое и шелковистое лоно возле самого подбородка смотрело сухо и неприветливо, но впервые открыто, совсем не ладясь с бледным ликом его хозяйки. Пилад вспомнил другое. Устрично-розовое, по-детски пухлое и вместе с тем по-детски же неразвитое. Как-то однажды в не поясненном садистском порыве оно было продемонстрировано Пиладу – не забывавшемуся, не касавшемуся, не кусавшемуся и напрасно не различавшему злорадства. Две женщины словно ошиблись при выборе в отправной точке, взяв чужое и навсегда обрекая друг друга на неузнаваемость.

– Ты как там? – Ольга проснулась и пожелала быть осведомленной.

– Прекрасна мысль лежать между девичьих ног, – пришлось подняться на локоть, чтобы видеть ее лицо.

– Да уж, – ответила она в странной задумчивости, зевая закрытым ртом.

Пилад провел рукой по месту, снова ставшему чужим, но осмотренному им так пристально, что можно было подумать, никогда уже не забудется. Сколько подобных вещей сознание, сдуру похватав молоток и зубило, обещает навсегда запечатлеться в памяти? И сколько разочарований ждет впереди. Ольга никак не отреагировала на его ласки, но Пилад все же попытался в очередной раз завладеть ею. Она не воспротивилась. Опустошившись с новой силой, но не найдя покой, Пилад зачем-то снова завел столь много раз уже безрезультатно возобновляемый разговор, в одночасье издавший треск. За этими словами он беспокоился, тревожась зудом и отвлеченной мыслью, как изощренно природа обустроила только что посещенную сферу жизни: в неопрятности и неизбежности.

А на следующий день она наконец исчезла. Нежин не решался какое-то время называть себе ее имени, обходя стороной и думая почему-то, что такое умалчивание стирает знание бегства и в конце концов должно ее вернуть.

Нежин не ждал, но это уже давно предчувствовала она. В тот день он отправился на прогулку один, без разбора мешая злобу с тоской и не произнеся ни слова. Исчезновение не было просто исчезновением, как пропадает молодость или звук при погружении под воду. Уход соотнесся с аккуратным выветриванием всех приезжих вещей, включая купленную недавно подставку под чашку из мореного дуба и маленькую баночку повидла, в которую иной раз наведывался и сам Пилад. Словно бы все упоминания получилось переловить и переложить бумагой, улыбнувшись бровастому носильщику.

Была ли вообще та нежная ласковая Ольга с тихим голосом и очаровательным, чуточку строгим наклоном головы? Стояла ли она когда-то на пороге с двумя несоразмерно большими для ее потерянного вида чемоданами, захлопнувшимися вместе с ее существованием за спиной у Пилада? Он был зол на нее, но почему-то так отчаянно пытался возродить растрескавшийся в глубине витраж – единственное место, через которое проникал в дымный сумрак его снов свет, пестря непривычными свежими красками. Это могло сойти за попытку оживить отравленную часть самого себя, но теперь истлела и она.

7

Любопытно, стоило ли родиться заново? Ну, если бы предложение поступило, отказываться, пожалуй, было глупо. В любом случае, после, откормленный и надежно стреноженный пеленкой, он бы даже не узнал о своем выборе, а следовательно, и о верности или, наоборот, поспешности и несостоятельности его.